Тусе
— Поезд номер семь Ленинград — Севастополь отправляется с шестого пути, левая сторона.
Чья-то сигарета полетела в провал между перроном и пыльными гофрами вагона. Кира проследила глазами.
Ее спутник надвинулся, обнял ее немного растерянно, и она задушенно сообщила ему куда-то в ключицу, в ворот, что им нужно расстаться, вот прямо сейчас, здесь, на перроне, она на практику, а когда вернется... в общем, не надо ее встречать — да, вот так.
Кирину подругу Лёлю провожали соседки по общежитию. Лёля уже расцеловала их и шагнула к вагону. Кира тоже подошла попрощаться — хорошие девочки, часто вместе курили в рекреации, — но поцеловала только одну, а про вторую просто забыла. Эта вторая окликнула ее удивленно — Бабочкина! — и Кира вернулась, обняла девочку. Высокую, с золотистыми завитками по лопаткам. Кажется, она из Владика.
На него Кира больше не взглянула. Додумается, наверное, подкинуть девчонок до общаги.
В вагоне отвернулась от окон, за которыми плыл перрон. Потом безостановочно говорила с Лёлей, нарочно весело — Киру немного лихорадило, — еще с двумя одногруппницами, которые ехали с ними на практику, отличницы-зубрилы, совсем не близкие им с Лёлей души. Кельбас и Смычкова.
Полноватая блондинка с ребенком попросила поменяться с ней полками. У нее боковая верхняя, а у Киры с Лёлей — нижние прекрасные небоковые. Женщина умоляюще смотрела на Киру, склонила голову к плечу: пожалуйста, миленькие! Тут же Кельбас елейным голоском спросила у Смычковой авторучку для кроссворда, та сразу откликнулась: вот тебе карандашик. Так они ликовали, что судьба в виде полноватой блондинки настигла Киру: ведь они с Лёлей сразу захватили самые удобные места, хотя в билетах одно нижнее у Кельбас. Шумно выдохнув, Кира принялась собирать свои вещи, чтобы перенести их на боковое. Женщина приговаривала что-то ласковое вокруг.
Вся эта дорожная суета помогала очень: перейти на другую полку, рубль за постель, у Смычковой жареная курица, а у них с Лёлей пирожки из кулинарии и банка ставриды в собственном соку. Консервный нож забыли, и Кира ходила за ним к проводнице, благо ее полукупе рядом. Вслух мечтали покупать завтра на станциях у бабушек малосольные огурчики и картошку, посыпанную карамельными шкварками.
Но часа через два, когда все смолкли, угомонились, тоска догнала Киру. Под стук колес и догнала. Чай в подстаканнике пах протухшей тряпкой, позвякивала ложечка о стеклянный бортик. Не отрываясь она смотрела на край неба, где полыхало расплавленное закатное золото. И этот чай, и запах веника от него, и звяканье, и закат — такая печаль! Зажгли свет, и от этого совсем тошно. Тусклые потолочные лампы бежали теперь вместе с сумеречными перелесками и деревнями. В окне двоилась бутылка лимонада и купе напротив. Смычкова на своем верхнем отвернулась к стене: через полтора месяца у нее свадьба, вот и грезит там, видимо, о своем женихе. Мамочка с малышом уснули уже до утра, а Кельбас карандашиком ковыряла кроссворд, изредка поворачивая голову к заоконному позднему вечеру, — думала, наверное.
Кира постелила себе наверху. Простыни влажные, серые. От старшей сестры, которая однажды работала проводницей в студенческом отряде, Кира знала, что если простыни вот такие, то, скорее всего, их никто не стирал, а просто развесили по вагону и опрыскали из пульверизатора, потом — хлесткими ладонями от центра к бокам и в аккуратную стопку, на которую в конце процесса полагалось сесть сверху. Еще можно под матрас. Под гнетом они высыхают, и вид потом как из прачечной. У проводников это называется “китайка”. Такой вот заработок — продать белье не один раз.
— Пойдем по сигаретке, — Кира потерянно повернулась к Лёле.
* * *
Тамбур прокуренный, грохочет.
— Ну все. Я ему все сказала, — Кира бросила спичку в консервную банку для окурков, прицепленную к дверным перильцам.
— Чего? — Лёля морщится от табачного едкого дыма: его так много в замкнутом дребезге, что можно уже и не курить.
Она открыла дверь на переходную площадку — гонит дым. Но через грохот Кире не рассказать о том, что так важно сейчас рассказать: мама позвонила месяц назад — забирай в сентябре Тёму, устала я с ним. Но Кирин мужчина сразу сказал, что чужого ребенка никогда не полюбит, и Кира презирает его за это, а толку? Второй возлюбленный, Лёнька, веселый и светлый, да Лёля знает, будет любить Тёму всегда и жениться готов хоть завтра. Но с тем первым, оставшимся на перроне, так трудно расстаться — с ним беззаботно и легко, бездумно. Она сделала свой выбор в пользу любви, да, любви, все уже хорошо, она не будет больше биться о железное сердце первого, только тоскливо вот.
— Да закрой ты эту дверь! — зло кричит Кира.
Лёля изо всех сил толкает тяжелую дверь. Колеса под полом стучат потише. На стыках рельсов девочек бросает друг к другу.
— Я залетела, — говорит Лёля.
Теперь хлопает другая дверь, из вагона. У проводницы калмыцкие нависшие веки и мятая форма.
— Так, заканчиваем тут курить, я буду выпускать через нерабочий. Малая Вишера. Минуту стоим.
Пока она возилась с секреткой, девочки затушили сигареты.
— От Петрова?
— А от кого же еще? — всхлипнула Лёля.
На перроне два неприятных типа обступили проводницу, всю стоянку о чем-то негромко договаривались с ней. Она сначала отнекивалась, отворачивалась. Потом уже хрипло смеялась, даже кокетничала. Подобралась, стреляла глазами, пропуская их в вагон. “Без билетов”, — догадалась Кира.
У первого на высокой восточной скуле грязный пластырь, а на темном лице очки-капли. Осмотрел их с головы до ног — десять вечера, солнечные очки! — усмехнулся слегка, проходя в вагон. Даже на пальцах наколки. И от его усмешки и хамелеонов этих — мороз по коже. Второй — вертлявый, с прибаутками, водянистые глаза. Присвистнул на них:
