Оказалась поздней наша встреча, Я последний раз люблю, как первый...
У Хромова перехватило горло. Ему вдруг захотелось сделать что-то приятное для Таси, какой-нибудь подарок, чтобы она вспоминала о нем всю оставшуюся жизнь; к тому же история с чаевыми до конца не забылась, всплывала в голове темной корягой.
Мелькнула мысль о золоте, но что здесь можно купить и где? Стиральная машина-автомат — вот вещь. Из-за высокой цены “Вятка” продавалась свободно, в Сочи есть наверняка. Жильцам семь комплектов белья каждую неделю подавай, а Тасина старенькая “Сибирь” только стирала, полоскать нужно было отдельно в большой ванне во дворе. Потом снова тащить белье из ванны в центрифугу, всю спину тазами оборвешь. Часто она стирала руками на доске-гребенке — машинку экономила. Снять со сберкнижки четыреста рублей, да и оставить их Тасе с барского плеча. Но тут же он вспомнил, что автоматы эти продавали только по справке из ЖЭКа о возможности подключения. В ее старом домишке проводка точно не соответствует, вдруг с облегчением подумал он.
Петр Григорьевич расплатился и встал. Хмыкнув, оставил на чай. Шел по набережной и страшно по ней скучал.
— Модные платья из плащевки. Встречаем осень с журналом “Бурда”! — выкрикивала продавец-кооператор, не поднимая головы от газеты. — Подходим, не стесняемся.
Хромов остановился. У Таси одни сарафанчики, не новые все. Он пошевелил платья, разложенные на прилавке, — скучные цвета кофе, сена, пыли, но плащевка тонкая, из дорогих, и на карманах модная вставка-сеточка.
— Не самопал? — строго спросил он. Продавщица наконец подняла глаза. Молча смотрела на Хромова.
— А улыбка? — не поверил в ее холодность. Она растянула рот в мгновенной улыбке и тут же уронила ее вниз, типа “доволен?”:
— Что значит “не самопал”? По “Бурде” сшито, идеальная посадка, другой крой, заграница. Ну, для тех, кто понимает, конечно.
— Куда нам, — присвистнул Петр Григорьевич. — А там же какая-то путаница с размерами? Как определять-то?
— А какой у вашей жены российский? — вот теперь она расплылась в улыбке. — Или вы для Таси Куницы?
“Все же жлобоватый тут народец. Южный”, — размышлял на обратном пути Петр Григорьевич.
* * *
В Туапсе он пересел на сочинскую электричку — всё, теперь уже до аэропорта. Упал лбом в стекло — там почти сразу во все правые окна разлилось зеленущее море, хоть дышать полегче, а вот в тоннелях Хромову хотелось завыть и даже заплакать, чтобы пробить толщу мутной серой тоски, навалившейся сразу, как поцеловал ее на прощание в темном от лозы дворике. Стукнула калитка, хлопнул багажник такси, нет больше Таси. Мелькали волноломы, какие-то бетонные чушки конусом, крошечные люди тащили к воде яркие надувные матрасы, стальные опоры мостов прямо по глазам.
Такой тоски он почти не знал. Что-то из детства, когда высматривал сквозь больничный забор мамино платье в горошек — еще до работы спешила к нему с горячими кастрюльками, радость моя любимая. Когда мама умерла, тоже сердце саднило, но тогда вокруг все поддерживали, жалели, водку еще можно было, — кто же сейчас утешит.
Хромов задремал — засыпая, мечтал о том, чтобы проснуться прежним, пусть все наладится, исчезнет ненужная боль. В дреме Тася его не отпустила, тихое кружение вокруг, под рубашкой горели следы ее пальцев. Тонкие руки расправляли влажные простыни, кончик к кончику, чтобы ровно высыхали, не нагладишься на отдыхающих. Он мается в пятнистой тени изабеллы, на вытертой клеенке стакан с полусладким, золотистые осы по краю. Его смятение, слабость перед Тасей делали ее выше, холоднее. Там во сне она как будто не любила его, немного враг, исчезала в дальних комнатах. Он пробивался через лабиринты палаток на набережной, крытые рыночки с надувными кругами и шляпами, через запах сосен и шашлыка, искал кого-то — ее, кого же еще. Покачивались от ветра цветастые платья у торговцев, на прилавке — почему-то ее выгоревший сарафан в мелкий кремовый букетик.
