И пошагала к двухэтажному зданию, неподалеку алеющему новым кирпичом. Мимо станка она пройти не боялась. Грохот работающих машин, сейчас приглушённый, похожий на морской прибой, непрозрачно намекал, где тут цеха. Ну а найти одного дефектного спирита из шести — это дело опыта. Оставалось только досадовать на себя, что потратила время на болтовню с весельчаком.
Но недаром же говорят умные люди: «Хочешь рассмешить Небо, расскажи ему о своих планах».
Уйти гордо и достойно, а потом профессионально выполнить свою работу, не получилось. Видимо, хозяин фабрички был на самом деле человеком экономным, уборщиков в штате не держал, потому двор и оказался завален обломками досок, обрывками верёвок, кирпичным крошевом и прочим трудноопределимым мусором. По крайней мере, за что она запнулась, Тиль так и не поняла. Да и не имело это никакого значения.
Упасть Арьере не упала, чужие руки придержали её за талию, а потом и выпрямили. Зато щиколотку будто раскалённой иголкой прошило, перед глазами зеленовато-тошнотные круги поплыли.
— Эк вы неловко! — посетовал наглый оператор над самым ухом. — Под ноги смотреть нужно.
— Да что ж это такое-то? — всхлипнула Тиль.
Слёзы хлынули разом, будто кто внутри кран до упора отвернул. Дело было не в боли и собственной неуклюжести, точнее, не только в них. Просто они на самом деле стали последней каплей, переполнившей… Ну что там переполняется? Вот налилось с горкой, она и разревелась — не остановишь ничем.
Парень удивлённо присвистнул и поволок куда-то госпожу Арьере. Вернее, скорее понёс, по-прежнему за талию обнимая. Она-то ноги едва переставлять успевала, путалась в юбках, а на левую ещё и наступить толком не могла. Потом её прислонили к чему-то шаткому, но твёрдому, и оставили в покое, больше не дёргая.
Сколько она так простояла, самозабвенно подвывая в закушенный рукав и глотая комки слёз пополам с соплями, Тиль понятия не имела. Но, в конце концов, неудержимый поток превратился сначала в реку, а потом утих до ручья, который вскоре тоже начал высыхать, а Арьере сумела разглядеть крохотный захламлённый дворик, щелястые стены то ли сараев, то ли бараков, и парня, сидящего перед ней на корточках.
Вместе с возможностью видеть пришло и понимание, что это такое она устроила!
— Горе у тебя или как? — с вполне искренним сочувствием спросил оператор.
— Нет, сама не понимаю, что это на меня нашло, — прогундосила Тиль, — прошу прощения.
— За что? — удивился из-под кепочки белобрысый.
— Такое поведение… Я понимаю, оправдываться тут ни к чему… — мямлила Арьере, мечтая только об одном: остаться, наконец, одной, попытаться привести себя в порядок и убраться отсюда куда-нибудь подальше.
— Как у вас, благородных, с подковыркой всё, — сокрушенно покачал головой парень, излишком деликатности явно не страдавший и уходить не собиравшийся. — Ну, допекло человека — дело обычное.
— Благодарю вас, но в жалости я не нуждаюсь!
— Это-то понятно, — хмыкнул наглец.
— И очень прошу…
— Не дело бабе всё в себе варить — это батя так говорит, не я, но уж в этом он понимает, — сообщил оператор глубокомысленно. — Бабка моя не из простых была, не из рабочих, как мы. Отец её у господина служил, а мать хозяйских детей учила. Ну и она, бабка то есть, вся из себя такая, учёная. Дед же обормот, каких мало: напьётся и давай жёнушку лупцевать, чем под руку попадёт. А не пил он только по великим праздникам. Вот она терпела-терпела, а под конец не вытерпела.
Парень поднялся, выплюнул изжёванную соломинку, огляделся, будто разыскивая что-то.
— И что же случилось? — не выдержала Тиль, шмыгнув носом.
— А ничего, — равнодушно отозвался оператор. — Колуном она муженька ухайдакала. Ну и понятно: он на погост, она на виселицу, детей родичам. Вот папаня и говорит: нельзя бабе в себе варить. Потому он сейчас, как мать моя злобиться начинает, суёт ей миску в руки. Матушка посуду поколотит — и опять весёлая ходит. Денег нет? Ну так с огорода прокормимся. Сестрёнка в подоле принесла? Так ребятишек Небо даёт. Бате стропилиной ногу перешибло? И это к добру, дома посидит, по кабакам шляться не станет. На-ка вот.
— Это что? — прогундосила Тильда озадаченно.
Сходу переварить такую крестьянскую мудрость было трудновато. Да и понять, зачем ей парень здоровенную кувалду суёт, тоже сложно.
— Да ты держи. Да не так, что ж ты неловкая какая? Вот так надо, — оператор переложил ладони Арьере на гладкой, будто отполированной ручке, сжал её пальцы. — Горшки видишь?
— Вижу, — кивнула Тиль, на самом деле разглядев в углу двора сваленные в кучу высокие, узкогорлые бутыли, кажется, глиняные.
— Ну так давай, колоти, — подбодрил белобрысый.
— Зачем?
— Да не зачем! — ни с того ни с сего разозлился парень. — Говорят бей!
Госпожа Арьере и сама не поняла, с чего это слушаться его начала. Наверное, детская привычка сработала: приказывают, значит, повинуйся без разговоров. Во взрослой-то жизни на неё редко голос повышали.
Так оно было или иначе, но Тиль подхромала к груде кувшинов, волоча за собой по грязи тяжелённую кувалду. Неуверенно оглянулась на парня — тот кивнул, мол: действуй. Чтобы поднять молоток, пришлось все силы, что имелись, приложить, даже в пояснице прогнуться. И Тильда не столько ударила чекмарём, сколько просто позволила ему обвалиться — бутыль лопнула, сухо чмокнув. А следом пришло кристально ясное понимание: чувствовать себя ненормальной — это неприятно.
— Да ты бей, бей, — подбодрил нахал.
— Не стану, — огрызнулась Арьере.
— Ну, тогда я тебя отсюда не выпущу, — невозмутимо отозвался парень.
Тиль снова глянула через плечо. Положение и впрямь казалось безвыходным: крохотный дворик окружали сараи, между ними оставалась совсем узкая щель, двоим едва протиснуться. И её-то как раз загораживал белобрысый. Мальчишка стоял нога за ногу, опершись плечом о дощатую стену, деловито папиросу скручивал и поглядывал насмешливо из-под козырька кепочки. И что делать в такой ситуации? «Спасите!» кричать?
— Давай, десяток горшков — и выпущу, — пообещал доставала.
— Тебе-то это зачем? — буркнула Тиль, поудобнее перехватывая кувалду.
— Жалостливый я, — со слезой в голосе признался парень. — Действуй!
Арьере примерилась, тюкнула по бутыли без всякой охоты, следом по второй. А потом…
Потом на неё словно затмение нашло. Нет, Тильда прекрасно помнила, кто она и где находится. Даже что делает, понимала. Но такая эйфория накатила: до сладости на нёбе, до крови, которой в жилах вдруг тесно стало, до крика. Это и сравнить-то не с чем было. Впрочем, она и не сравнивала, а била и била, приноравливаясь, чтобы осколки рассыпались веером, чтоб они мельче были, а сухое «чпок!» разбившейся глины — звонче.
