Я наслаждалась спектаклем, наслаждалась каждым мгновением происходящего на сцене представления. Я упивалась им, я смотрела на все происходящее, как иссушенный жаждой путник, погибающий в пустыне, смотрит на стакан с ледяной водой. Обожаю, когда можно переключиться на что-то иное, кроме работы и семейной жизни, обожаю остроумие на сцене и хочу, чтобы такое случалось почаще, — и в то же время я прекрасно отдаю себе отчет, что утром в очередной раз проснусь с непрочитанной книгой на животе. Исподтишка я то и дело поглядывала на Дэвида — мое внимание было поровну распределено между ним и сценой. Я пыталась поймать выражение его лица в разные моменты действия. Лицо Дэвида было настоящей картой боевых событий — там разыгрывалось настоящее сражение: морщился нос, кривился рот и столь же непредсказуемо вели себя остальные части лица. Прежний Дэвид прорывался сквозь эту новую, сидевшую рядом со мной личность — он хотел скабрезничать и гримасничать, отмечая слабые места и непозволительные промахи по ходу пьесы, выражая всем своим видом презрение к жалкому зрелищу. И в то же время новый Дэвид страстно пытался получить наслаждение от происходящего, наблюдая свежий блестящий шедевр одного из ведущих мировых драматургов. Временами он смеялся вместе с залом, хотя почти всегда запаздывал — он напомнил мне Тома с Молли, когда они пытались подпевать мне в раннем детстве. Иногда он пытался засмеяться первым, тоже порой невпопад, словно старался оживить свое природное чувство юмора, которое давным-давно растворилось в иронической желчи, как обычно и случается с людьми, утратившими способность к снисходительному и добродушному веселью. Временами ему удавалось достичь самозабвения, хотя отдельные реплики персонажей и вызывали в нем ядовитые вспышки ярости. Имея самое непосредственное представление о степени концентрации желчи в Дэвиде, в этом «самом сердитом человеке», я могла предсказать, какие именно реплики бесят его больше всего: те, что спекулируют на интеллектуальных претензиях публики, давая зрителям почувствовать, что если они не рассмеются, то покажут себя полными невеждами. Подобные приемы никогда не вызывали у меня уважения. И все же в те драматические моменты, когда на лице его собирались тучи, словно невидимые руки разгоняли их, поспешно пытаясь разгладить гримасу недовольства. Дэвид вновь принимал вид сибарита, заплатившего немалые деньги, чтобы приятно провести время и получить максимальное удовольствие от происходящего. Словом, Дэвид так и не пускал в ход свою артиллерию. Это было столь на него непохоже, что порой у меня по коже пробегали мурашки.
Мы вышли на свежий воздух, старательно изображая пару довольных театралов. Я не удержалась от вопроса:
— Ну и как?
— Что как?
— Как спектакль? Тебе понравилось?
— О да. Очень.
— В самом деле? Даже очень?
— Да. Да.
— Но ты же всегда ненавидел театр. Ты же его на дух не переносишь.
— Думаю, гм… Думаю, мне просто казалось, будто я ненавижу театр. Это было, понимаешь ли, предубеждение.
— Как ты старательно выбираешь слова. За тобой прежде такого не водилось.
— Почему? С чего ты вдруг взяла, что я соблюдаю осторожность?
— Если начнешь слишком часто взвешивать собственное мнение, скоро от тебя ничего не останется.
Дэвид мило улыбнулся, и мы пошли дальше. Я ощущала острую необходимость поскорее поймать такси, потому что внезапно почувствовала навалившуюся усталость. Мне казалось, будто мы уже давно плутаем в этом огромном городе, и мысль о предстоящем сражении с пьяной толпой на эскалаторах подземки была невыносимой.
Но тут случилось нечто странное, чего я не ожидала даже от нового Дэвида. Как я поняла позже, это был не каприз, не придурь, а совершенно мотивированный и принципиальный поступок новой личности. А случилось вот что. Мы проходили мимо беспризорника, который прикорнул на крыльце подъезда, подложив под себя спальник, и Дэвид зашарил по карманам, вероятно отыскивая мелочь. (Позвольте мне быть честной по отношению к Дэвиду: он всегда так делает. У него, человека, имеющего свое суждение обо всем на свете, непостижимо отсутствует Свое Мнение в отношении бездомных.) Попытки что-либо найти оказались тщетными, и Дэвид попросил у меня кошелек, попутно рассыпаясь в извинениях и снова недоумевая, как его угораздило оставить дома бумажник — дескать, он-то думал, что не забыл его, но вот, оказывается, забыл. Я протянула ему кошелек, совершенно не тревожась о происходящем — с чего я должна была тревожиться? Дэвид высыпал беспризорнику все содержимое кошелька — примерно восемьдесят фунтов бумажками, сегодня я как раз брала деньги в банкомате, и три-четыре фунта мелочью. И тут я поняла, что мы остались ни с чем.
— Что ты делаешь?
Я потянулась за деньгами, стараясь выхватить их обратно. Проходящая мимо парочка с программкой, позволявшей предположить, что эти счастливцы тоже только что смотрели Стоппарда, остановилась, дабы посмотреть на любопытное зрелище: хорошо одетая женщина вырывает деньги из рук бездомного ребенка. Мне сразу захотелось поставить их в известность, что я, между прочим, доктор. Айболит, отбирающий деньги у беспризорника. Свои деньги, между прочим. Однако Дэвид снова забрал у меня мои деньги и вручил их мальчишке, после чего потащил меня за руку от места происшествия. Я сопротивлялась.
— Дэвид, что ты натворил? У нас теперь нет денег даже на метро! Как мы доберемся домой?
— У меня пятерка отложена.
— Надо взять такси. Я больше не могу. Я устала.
Парочка все еще глазела нам вслед — естественно, они разглядывали меня, и мне не понравились интонации собственного голоса.
— Да, этот паренек тоже не прочь покататься в такси, — залебезил Дэвид с изводящей линейностью в голосе. — Только он не может себе этого позволить.
— Ты хоть понимаешь, что несешь бред? Какое такси? Куда он поедет, если у него нет дома? — Я завелась не на шутку. Последнее заявление Дэвида, да еще после столь безумного поступка, сразило меня окончательно. — Ему некуда ехать. Потому он и спит здесь.
Не понимаю, с чего это я так разошлась, но в тот момент поведение Дэвида мне казалось гораздо более странным, чем собственное.
— Прекрасный жест, — одобрила нашу милостыню мужская половина театральной парочки.
— Мой муж только что выложил все, что у нас было, — бросила я этому непрошеному заступнику.
— Вовсе нет, — заерепенился Дэвид. — Как это — все? А наш дом? А деньги на нашем счете? Мы даже не заметим этой утраты.
К нам подключилось еще двое-трое прохожих: всем сделалось интересно, как здесь раздают деньги нищим. Собралась уже небольшая толпа, чтобы посмотреть на происходящее. Тут я поняла, что в нашем споре мне все равно не победить — не сейчас и не здесь, во всяком случае. В общем, мы устремились к ближайшей станции метро.
— Ты не можешь жертвовать восемьдесят фунтов каждому бездомному! — шипела я.
— Боюсь, ты права. Я в самом деле не могу дать каждому бездомному по восемьдесят фунтов. А то бы я непременно это сделал. Хотя бы раз в жизни. Чтобы испытать, что при этом чувствуешь.
