— Потому что тебе не нужен сын без высшего образования, да, мам? Тебе нужен сын только с дипломом, а с песенками и стишатами не нужен, да? Так я понимаю?
— Да. Правильно понимаешь.
Вовсе, вовсе она не собиралась его прогонять! Ну, а как еще можно было повлиять на строптивого и глупого ребенка? Только так – испугом. Страхом лишиться родительской любви. Всегда, всегда это на него безотказно действовало. Ничего, сейчас посидит в свой комнате, одумается и прибежит прощения просить за глупый свой поступок…Так всегда было… И не раз, и не два…
Пашка действительно резко развернулся и ушел в свою комнату, наглухо закрыв за собой дверь. Еще и заперся. Плюхнулся с размаху на свой крутящийся стул и, резко оттолкнувшись ногами, провернулся сердито в три оборота вокруг оси. А остановившись, посидел немного, низко и горестно опустив голову и разглядывая зажатый в руке мобильник, потом автоматически набрал знакомый номер и спросил в трубку тихо и деловито:
— Слушай, Серега, ты говорил вроде, что выехал из той съемной комнаты? Ага? А телефон хозяйки не выбросил случайно? Так, молодец… Ага, диктуй…Да ничего не случилось, чего ты! Просто мы с Маргошкой решили самостоятельную жизнь начать. Да есть, есть у меня деньги. И вперед заплатить есть… Возьму пока из тех , что на конкурс отложили… Ага, давай… Да я скоро! Сейчас вещи в рюкзак скину и приду. Вы там начинайте пока без меня. Давай, через полчаса буду…
Вытащив из шкафа старый огромный отцовский рюкзак и бросив его посреди комнаты, он первым делом положил на его дно несколько пухлых папок с написанными от руки и отпечатанными на принтере «текстами» - главное, как он считал, свое богатство и достояние. Не «стишата», а именно тексты. Тексты его песен, главный результат пусть пока юношеской и глупой, но своей, собственной жизни. Именно так он свою жизнь и чувствовал – будто сотканной из этих текстов, необходимых и радостно–мучительных, которые приходят откуда–то в голову сами по себе, без особого на то спросу…
Да, именно так это всегда и происходило – без спросу. Вот просыпается он утром и чувствует – сидит в голове слово. Зачем, для чего сидит, непонятно. А только вдруг оно, это слово, начинает ныть и дрожать на одной ноте, и будто беспокоится страшно в своем одиночестве, пока откуда–то из пространства не прилетает и не присоединяется к нему намертво другое слово, потом третье, потом четвертое… Иногда они, эти прилетающие слова, сталкиваются между собой и здороваются будто, и обнимаются, как давние и разлученные обстоятельствами друзья, а иногда и сам он их начинает сталкивать меж собою, и прислушиваться, как они звучат по–новому, и рука тянется записать их быстрее в строчки, а если записать вдруг не на чем, то накатывает на него жуткая паранойя… И мечется тогда, и пристает к знакомым и незнакомым людям в поисках авторучки и захудалого какого листочка, боясь все забыть… И только записав, понимает, что забыть этого все равно бы не смог ни за что и никогда. А потом, практически одновременно с этими строчками, приходит к нему и музыка. Ее, бывает, и не слышно вначале, будто она стоит и поджидает весело в сторонке, когда же строчки, наконец, выстроятся в приемлемый для нее ряд и позовут ее, дорогую и любимую, в это необыкновенное, переливчатое, звенящее их обоюдной совместностью звучание. И от одного только этого звучания вдруг понимаешь, что ты, оказывается, жутко счастлив в этом мире, несмотря на то даже обстоятельство, что в мире имеют место быть и финансовый менеджмент, и процентная ставка рефинансирования, и фьючерсные сделки, будь они трижды неладны, и прочая всякая тому подобная дребедень…
На мать Пашка не обижался. Ну, может, чуть–чуть совсем. Сидела где–то в глубине, конечно, маленькая и обидная горечь, но он ей свободы не давал. Да и некогда было, да и места свободного для этой горечи практически не оставалось, все место авансом занято было и каким–то образом тщательно охранялось для прилетающих неизвестно откуда текстов–стихов и радостно сопровождающей их явление музыки. Вообще, он матери верил. Хоть и не слышала она его, а все равно — верил. Он не был жестоким сыном, он знал, что со временем она его и простит, и поймет, и примет таким, какой он есть. Обязательно примет. Просто трудно ей пока.
Собрав в рюкзак необходимые на первое время вещи, он оглянулся по сторонам, проверяя, не забыл ли чего нужного, решительно стянул жесткие верхние тесемки и закинул рюкзак на плечо. Ну, вот и все. И шагнул за порог комнаты.
— Мама, я ухожу. И не бойся за меня. У меня все будет замечательно. Так, как надо. Пока…
— Куда? Куда уходишь? Ты что, с ума сошел? Остановись, Паша! – обернувшись от окна, оторопело рассматривала сына Ася. Вся ситуация казалась ей дурным каким–то сном, отвратительно–обидной нереальностью, и только огромный старый мужнин рюкзак за Пашкиными плечами, с которым он обычно отбывал в дальние свои сибирские командировки, был совершенно реальным и пухлым, и нагло–вызывающим образом возвышался над головой сына. Не верила она, что он сможет вот так вот взять и уйти. Не могло этого быть. Это же ее сын, ее Пашка, такой всегда покладистый и спокойный, такой послушный и добрый Пашка…
Пока Ася моргала глазами в обидной растерянности, Пашка решительно шагнул в прихожую, быстро оделся и вышел за дверь, и, уже спустившись на один пролет лестничной площадки, обернулся к стоящей в дверях матери и улыбнулся ей во все свои молодые и здоровые тридцать два зуба, и подмигнул весело и ободряюще:
— Да все классно, мам! Не переживай! Ладно? Ты знаешь, я очень, очень тебя люблю…
— Паша! Паша, куда же ты! Постой! Вернись немедленно, слышишь? Ты что, обиделся, что ли? Я же просто так сказала, что ты мне не нужен…Постой!
А дробные Пашкины шаги уже стучали по лестницам где–то внизу, потом лязгнула противным металлическим скрежетом дверь подъезда и захлопнулась. И все. И стало так тихо, будто жизнь вокруг затаилась и боялась вздохнуть, и Ася тоже долго не могла вздохнуть как следует. Закрыв тихонько дверь, прошла на кухню, недавно промытую до сияющего блеска, и опустилась без сил на стул – ноги совсем не держали ее, тряслись отчаянно в коленях. Посидев так и чуть успокоившись, она, наконец, набрала полную грудь воздуху и медленно выдохнула, и даже сделала попытку собраться с мыслями. Хотя какие могли быть мысли особенные… Так, лихорадочные обрывки. Залетали случайно в голову, толклись суетливо и нашептывали чего ни попадя, вроде «…да как он вообще такое посмел…», или «…ничего–ничего, погуляет да и вернется к вечеру, еще и прощения просить будет…»
Пашка ни к этому вечеру, ни к следующему не вернулся. Промаявшись все воскресенье с утра и окончательно изведя Свету испуганно–возмущенными и почти риторическими вопросами по поводу Пашкиного поступка, Ася окончательно пришла к выводу, что виновата во всем, конечно же, Пашкина Марго. А кто же еще? Конечно, эта девчонка! Сама нигде не учится и ему не дает! Вцепилась и не отпускает. И ушел он, конечно же, только к ней. А может, она беременная? Может, ей замуж срочно захотелось? Нет, ну противная какая! Вот не зря она ее невзлюбила. И остерегалась не зря, и знать про нее ничего не хотела – тоже не зря. Хотя в этом она не права, конечно. Про жизнь своего врага надо все знать. А она повела себя, как страус какой трусливый: раз я тебя знать не хочу, значит, тебя как бы и вовсе нет! А вот она сейчас наберется наглости и пойдет прямо к ней, к Марго, домой, и приведет сюда Пашку обратно! За ухо! Мать она или не мать, в конце концов? Она–то совсем не враг своему сыну…
