Из непроходимого лесаВышел лось.Он стоит, точнее, виднеетсяПосреди дороги.
Эту сценку Стотт описывает как настоящее богоявление пассажирам автобуса, «лицом к лицу с этим лосем, вышедшим из иного мира, “высоким, как церковь”». Это и есть высочайшее-по-Дарвину, безрелигиозное волшебство – однако без апофеоза: «автобус уезжает, оставляя за собой лишь вонь выхлопных газов». Мгновение встречи с высшим, отмечает Стотт, у Бишоп именно «мгновенно» – и в нем нет трансцендентности, нет указания на что-то высшее: вместо этого – падение, возвращение обратно к вони выхлопных газов, или к воспоминанию об этой вони, словом, погружение (любимое слово Стотт) в мир сей.[882]
Или вспомним невиданные слова, в изобилии разбросанные в «Поминках по Финнегану». Это не просто каламбуры – неважно, считать ли их остроумными или вычурными; эти неожиданные словечки помогают нам увидеть мир по-новому – или же проясняют и кристаллизуют мысли, которые у нас могли бы быть, к которым мы стремились, до которых непременно додумались бы, будь у нас время притормозить и уделить чуть больше времени своим размышлениям. И в то же время, как это ни парадоксально, они напоминают нам слова Джорджа Стейнера: эстетические истины ускоряют нашу жизнь, совершенно по-новому связывая временное с вечным. И замечание Рональда Дворкина: жизнь – это представление, ценность которого – в нем самом, и, по крайней мере отчасти, смысл жизни скрывается в том, хорошо ли оно исполнено. «Поминки по Финнегану» полностью отвечают этому определению: то, как рассказывается, в них важно едва ли не более того, о чем говорится.
Фраза Элизабет Бишоп о «море, размышляющем, не перелиться ли через берега» – тоже из тех мыслей, что вертелись у нас на кончике языка, что мы немедленно узнаем, понимаем и благодарим за них молчаливым кивком: серебристые слова, расширяющие наш мир, устанавливающие некую необъяснимую, неописуемую связь между нами – и морем с его непредсказуемостью. Стихотворение Збигнева Херберта о камне, приведенное нами в главе 24, напоминает скульптурное яйцо Бранкузи, которое, говоря словами Роберта Хьюза, выразительно своим «красноречивым материальным присутствием» и не поддается анализу, поскольку «в нем нечего анализировать». Это и есть «терпеливая вещность».
Быть может, эти слова не изменили мир так, как изменила его квантовая физика, открытие электрона или генов (кто сказал, что ни одно стихотворение еще не остановило танк?) Но это и не нужно – достаточно того, что они очаровывают нас и расширяют наш мир. Если мыслители, упомянутые нами в этой книге, в чем-то друг с другом согласны – это в том, что никто ни среди нас, ни над нами не владеет критериями, по которым можно судить мир; так что не стоит вечно критиковать и доискиваться последовательности – иногда стоит расслабиться и наслаждаться.
Наблюдение может быть самоотверженным. Этому научили нас люди, с которыми мы встретились в этой книге. Они показали нам, что наблюдение может освобождать, придавать сил, расширять мир – и за это мы им благодарны.
«Скорбеть не станем. Лучше силы обретем в том, что осталось…»
И снова мы возвращаемся к самому недооцененному из философских течений ХХ века – феноменологии, с ее les minutes heureuses [минутами счастья]. И к мысли, что в мире, не освещенном более ни богом, ни разумом, все попытки свести бесконечное многообразие (будь то вселенной или нашего опыта) к концепциям, идеям и сущностям – религиозным или научным, включающим в себя «душу» или «природу», «частицы» или «жизнь после смерти», – уменьшают то разнообразие, без которого реальность утратит большую часть своего смысла, если не обессмыслится вовсе.
Разумеется, религиозные люди способны на феноменологический подход к миру ничуть не менее людей светских. Но как им «откалибровать» свое восприятие? В книге «Доказательство рая: путешествие нейрофизиолога в загробную жизнь», упомянутой во Введении, Эбен Александер пишет, как, находясь в коме, побывал на небесах, где цвели прекрасные цветы и порхали бабочки. Были ли эти цветы и бабочки прекраснее своих земных собратьев? Если да, как же нам относиться к тем цветам и бабочкам, что мы видим на земле – как к чему-то низшему, неполноценному? А если цветы и бабочки в раю такие же, как здесь – к чему тогда рай? Еще Александер рассказывает, что небеса «населены» ангелами и душами праведников, вкушающими вечное блаженство. Значит ли это, что здесь, на земле, люди неполноценны, недостаточно хороши? Если да – как нам наслаждаться земной жизнью, когда мы знаем, что на свете есть нечто бесконечно большее? Неудивительно презрительное фырканье Джона Грея: «Что может быть тоскливее совершенного человека?!»[883]
Абсолютное большинство из нас, сосредоточившись и вооружившись воображением, вполне способно «нарекать имена» миру – или хотя бы попробовать. Значение воображения превозносили Рильке, Сантаяна, Стивенс, Лоуренс, Стейнер, Рорти, Скрутон и многие, многие другие. Прелесть «наречения имен» в том, что, в отличие, например, от войны, создания Большого адронного коллайдера [возведен Европейской организацией ядерных исследований (CERN) в Швейцарии], или какого-либо общественно-политического проекта, будь то строительство нового дома или атомной подлодки, оно не требует серьезной подготовки – а результат его неоспорим: наречение имен радует нас, делает наш мир богаче и укрепляет в нас чувство общности с собратьями-людьми. Иными словами, приносит этический и моральный успех.
Возможно, в этом – величайшее достижение современной нравственной философии. Быть может, каждый неверующий, которому случалось об этом задумываться, ощущает где-то в глубине души, что укрепление и расширение общности между людьми – достижение все большего равенства, свободы и справедливости – это лучший и, в сущности, единственный путь вперед. Однако по нему нельзя идти без ответственности перед самими собой, без чувства собственного достоинства, без восприятия жизни как представления, без отвращения к пошлости, без личного нарратива, нуждающегося в прояснении. Здесь стоит вспомнить слова Томаса Нагеля: нельзя обрести смысл жизни, помогая другим. Точнее сказать: только помогая другим.
