«Вторник, 31 декабря. Вот и еще год исчезает. Необыкновенный год, но в конце концов, пожалуй, неплохой…
На родине опять звонят колокола, провожая старый год. Наш церковный колокол – это леденящий ветер, завывающий над ледником и ледяными полями; он дико воет, вихрем крутя тучами падающий снег, сметая его с гребня гор и высыпая на нас. Далеко в глубине фьорда мчится погоняемый шквалом снежный вихрь. Снежная пыль блестит в лунном сиянии. Полная луна медленно и безразлично переплывает из одного года в другой.
Она светит одинаково грешным и праведным, злым и добрым, не замечая смены годов, нужд и стремлений, не замечая тоски людей, одиноких, заброшенных в сотнях миль от всего, что им дорого… Но мысли летят безмолвными путями… Еще одна страница перевернута в книге вечности, открывается новая, и никто не знает, что будет в нее вписано».
«Среда, 1 января 1896 года. –41,5 °С. Итак, настал и Новый год, год радости и возвращения домой. 1895 год ушел, и в ярком лунном сиянии явился 1896 год. Но мороз кусается: таких холодных дней мы здесь еще не переживали. Я почувствовал это вчера, отморозив себе кончики пальцев. Вот, значит, чем суждено мне кончить старый год. А я-то думал, что прошлой весной положен конец подобным казусам».
«Пятница, 3 января. Утро. По-прежнему довольно ясно и холодно. Слышно, как потрескивает ледник. Словно могучий ледяной великан простерся он на горе и поглядывает на нас сверху сквозь ущелья. Он раскинулся своим богатырским телом по всей этой земле и во все стороны вытянул свои конечности в море. Каждый раз, когда становится холодно, холоднее, чем было прежде, он страшно корчится от озноба и на его огромном теле образуются одна за другой трещины. Тогда разносятся громоподобные звуки, похожие на выстрелы пушек, и земля трясется; лежа здесь я ощущаю, как дрожит почва подо мною. Я готов вообразить, что в один прекрасный день ледник опрокинется на нас[374].
Иохансен спит и храпит на всю хижину. Я рад, что его не видит сейчас мать. Она, наверное, опечалилась бы, разглядев. своего мальчика, – так он оборван, черен и противно грязен; полосы сажи размазаны по всему лицу. Но ничего: она еще увидит его чистым, белым и румяным!»
«Среда, 8 января. Сегодня ночью ветром сдвинуло по косогору нарты, на которых висел наш термометр. Погода отчаянная, ветер так бушует, что дух захватывает, стоит только высунуть нос наружу. Мы лежим у себя, стараясь заснуть, чтобы скоротать время во сне. Но не всегда это удается. О, эти долгие бессонные ночи, когда ворочаешься с боку на бок, подтягиваешь ноги, чтобы как-нибудь согреть коченеющие ступни, и желаешь только одного на свете – уснуть.
Мысли устремляются к дому, а длинное тяжелое тело тщетно пытается найти себе сносное местечко на камнях с острыми ребрами. И все же время ползет вперед. Сегодня снова день рождения маленькой Лив. Ей исполнилось три года: должно быть, она теперь большая девочка. Бедная крошка, тебя, конечно, не беспокоит отсутствие отца. А в следующий твой день рождения я буду ведь уже с вами. Какими добрыми мы будем друзьями!.. Ты усядешься верхом на мое колено, а я буду рассказывать тебе северные сказки про медведей, песцов, моржей и про всех удивительных зверей, которые водятся среди льдов. Нет, я не в силах даже и думать об этом…»
«Суббота, 1 февраля. Я лежу разбитый ревматизмом, ломит все кости. Там, за стенами хижины, становится мало-помалу светлее; с каждым днем край неба на юге, над ледниками, алеет сильнее; в один прекрасный день над горой взойдет солнце, и последняя для нас полярная ночь придет к концу – наступит весна… Я раньше находил, что в весне есть что-то грустное; потому ли, что она так скоро проходит, или потому, что возбуждает надежды, которые лето никогда не исполняет? Но в этой грядущей весне нет грусти; она не волнует крови и не кружит головы; ее обещания будут выполнены – иначе было бы слишком жестоко».
Странный образ жизни – лежать вот так в течение всей зимы в нашем логове, чуть не под землею, безо всякого дела и не предпринимая решительно ничего. Как хотелось нам иметь хотя бы одну книгу! Какой чудесной представлялась нам жизнь на «Фраме», когда в нашем распоряжении была целая библиотека! Мы лежали и делились друг с другом, как славно жилось бы нам, если б только у нас было что почитать. Иохансен всегда со вздохом вспоминал о новеллах Пауля Гейзе[375]; это была его любимая книга на «Фраме», и он так и не успел дочитать последнюю новеллу.
Немногие годные для чтения отрывки в наших мореходных таблицах и календаре я перечитывал столько раз, что заучил наизусть почти слово в слово, начиная с перечисления членов норвежского королевского дома и кончая указаниями мер спасения погибающих на водах и способов оживления утопленников. И все же мне доставляло удовольствие хотя бы перелистывать эти книги, – самый вид печатных букв позволял чувствовать, что в тебе осталось еще малая толика цивилизованного человека.
Все темы для бесед нами были давным-давно исчерпаны; не оставалось почти никаких, имеющих сколько-нибудь общий интерес мыслей, которыми бы мы уже не обменялись. И главным удовольствием из немногих, оставшихся у нас, было рисовать друг другу картины того, как будущей зимой, находясь уже дома, мы с лихвой наверстаем все, что теряем теперь здесь. Вот когда мы по-настоящему научились ценить все блага жизни: еду и питье, одежду и обувь, дом и семью, добрых соседей и т. п.
Нередко занимали нас расчеты, как далеко может теперь находиться «Фрам» и возможно ли, чтобы он достиг Норвегии прежде нас? Я был твердо уверен, что к лету или осенью этого года его вынесет дрейфом в море между Шпицбергеном и Гренландией и что в Норвегию он, вероятно, придет в августе или в сентябре. Но быть может, он вернется на родину ранним летом, а мы, пожалуй, доберемся только к осени? Да, это был большой вопрос.
Нам становилось грустно при мысли о том, что «Фрам» сможет прийти раньше нас; что подумают тогда наши домашние? Вряд ли останется тогда у них надежда увидеть нас снова; даже товарищи на «Фраме» усомнятся в этом. Но затем мы снова приходили к мысли, что это не может никак случиться, мы, бесспорно, должны быть дома во всяком случае не позже июля, а «Фрам» едва ли освободится изо льдов так рано.
Но где же мы, собственно, находимся? И какой путь еще предстоит нам? Опять и опять я перевычислял заново осенние, летние и весенние наблюдения, но загадка продолжала оставаться загадкой. Казалось очевидным, что мы зашли куда-то далеко на запад; быть может, на западный берег Земли Франца-Иосифа вблизи к северу от мыса Лофлей, как я и принимал осенью.
Если это так, то какую же землю видели мы к северу? И что была за земля та, первая, к которой мы подошли? От первой группы островов, названной нами Белой Землей (Hvidten land), и до того места, где теперь находимся, мы прошли примерно 7° долготы; это с достаточной точностью следовало из наших наблюдений. Но если мы находимся теперь на западном берегу Земли Франца-Иосифа, то Белая Земля должна лежать где-то между Землей короля Оскара и Землей кронпринца Рудольфа, а мы побывали значительно восточнее и ни одной из этих земель не видели. Как все это объяснить?
