Даша бросилась исполнять приказание. Степан Трофимовичсмотрел всё тем же вытаращенным, испуганным взглядом; побелевшие губы егодрожали.
– Подожди, Степан Трофимович, подожди, голубчик! – уговаривалаона его как ребенка, – ну подожди же, подожди, вот Дарья воротится и… Ах, божемой, хозяйка, хозяйка, да приди хоть ты, матушка!
В нетерпении она побежала сама к хозяйке.
– Сейчас, сию минуту эту опять назад. Воротить ее, воротить!
К счастию, Софья Матвеевна не успела еще выбраться из дому итолько выходила из ворот с своим мешком и узелком. Ее вернули. Она так былаиспугана, что даже ноги и руки ее тряслись. Варвара Петровна схватила ее заруку, как коршун цыпленка, и стремительно потащила к Степану Трофимовичу.
– Ну, вот она вам. Не съела же я ее. Вы думали, что я ее таки съела.
Степан Трофимович схватил Варвару Петровну за руку, поднесее к своим глазам и залился слезами, навзрыд, болезненно, припадочно.
– Ну успокойся, успокойся, ну голубчик мой, ну батюшка! Ах,боже мой, да ус-по-кой-тесь же! – крикнула она неистово. – О мучитель,мучитель, вечный мучитель мой!
– Милая, – пролепетал наконец Степан Трофимович, обращаясь кСофье Матвеевне, – побудьте, милая, там, я что-то хочу здесь сказать…
Софья Матвеевна тотчас же поспешила выйти.
– Chèrie, chèrie…[307] – задыхался он.
– Подождите говорить, Степан Трофимович, подождите немного,пока отдохнете. Вот вода. Да по-дож-ди-те же!
Она села опять на стул. Степан Трофимович крепко держал ееза руку. Долго она не позволяла ему говорить. Он поднес руку ее к губам и сталцеловать. Она стиснула зубы, смотря куда-то в угол.
– Je vous aimais![308] – вырвалось у него наконец. Никогдане слыхала она от него такого слова, так выговоренного.
– Гм, – промычала она в ответ.
– Je vous aimais toute ma vie… vingt ans![309]
Она всё молчала – минуты две, три.
– А как к Даше готовился, духами опрыскался… – проговорилаона вдруг страшным шепотом. Степан Трофимович так и обомлел.
– Новый галстук надел…
Опять молчание минуты на две.
– Сигарку помните?
– Друг мой, – прошамкал было он в ужасе.
– Сигарку, вечером, у окна… месяц светил… после беседки… вСкворешниках? Помнишь ли, помнишь ли, – вскочила она с места, схватив за обаугла его подушку и потрясая ее вместе с его головой. – Помнишь ли, пустой,пустой, бесславный, малодушный, вечно, вечно пустой человек! – шипела она своимяростным шепотом, удерживаясь от крику. Наконец бросила его и упала на стул,закрыв руками лицо. – Довольно! – отрезала она, выпрямившись. – Двадцать летпрошло, не воротишь; дура и я.
– Je vous aimais, – сложил он опять руки.
– Да что ты мне всё aimais да aimais! Довольно! – вскочилаона опять. – И если вы теперь сейчас не заснете, то я… Вам нужен покой; спать,сейчас спать, закройте глаза. Ах, боже мой, он, может быть, завтракать хочет!Что вы едите? Что он ест? Ах, боже мой, где та? Где она?
Началась было суматоха. Но Степан Трофимович слабым голосомпролепетал, что он действительно бы заснул une heure,[310] а там – un bouillon,un thé… enfin, il est si heureux.[311] Он лег и действительно как будтозаснул (вероятно, притворился). Варвара Петровна подождала и на цыпочках вышлаиз-за перегородки.
Она уселась в хозяйской комнате, хозяев выгнала и приказалаДаше привести к себе ту. Начался серьезный допрос.
– Расскажи теперь, матушка, все подробности; садись подле,так. Ну?
– Я Степана Трофимовича встретила…
– Стой, молчи. Предупреждаю тебя, что если ты что соврешьили утаишь, то я из-под земли тебя выкопаю. Ну?
– Я со Степаном Трофимовичем… как только я пришла вХатово-с… – почти задыхалась Софья Матвеевна…
– Стой, молчи, подожди; чего забарабанила? Во-первых, саматы что за птица?
Та рассказала ей кое-как, впрочем в самых коротких словах, осебе, начиная с Севастополя. Варвара Петровна выслушала молча, выпрямившись настуле, строго и упорно смотря прямо в глаза рассказчице.
– Чего ты такая запуганная? Чего ты в землю смотришь? Ялюблю таких, которые смотрят прямо и со мною спорят. Продолжай.
Она досказала о встрече, о книжках, о том, как СтепанТрофимович потчевал бабу водкой…
– Так, так, не забывай ни малейшей подробности, – ободрилаВарвара Петровна. Наконец о том, как поехали и как Степан Трофимович всёговорил, «уже совсем больные-с», а здесь всю жизнь, с самого первоначалу,несколько даже часов рассказывали.
– Расскажи про жизнь.
Софья Матвеевна вдруг запнулась и совсем стала в тупик.
– Ничего я тут не умею сказать-с, – промолвила она чуть неплача, – да и не поняла я почти ничего-с.
– Врешь, – не могла совсем ничего не понять.
– Про одну черноволосую знатную даму долго рассказывали-с, –покраснела ужасно Софья Матвеевна, заметив, впрочем, белокурые волосы ВарварыПетровны и совершенное несходство ее с «брюнеткой».
– Черноволосую? Что же именно? Ну говори!
– О том, как эта знатная дама уж очень были в нихвлюблены-с, во всю жизнь, двадцать целых лет; но всё не смели открыться истыдились пред ними, потому что уж очень были полны-с…
– Дурак! – задумчиво, но решительно отрезала ВарвараПетровна.
Софья Матвеевна совсем уже плакала.
– Ничего я тут не умею хорошо рассказать, потому сама вбольшом страхе за них была и понять не могла, так как они такие умные люди…
– Об уме его не такой вороне, как ты, судить. Рукупредлагал?
Рассказчица затрепетала.
– Влюбился в тебя? Говори! Предлагал тебе руку? –прикрикнула Варвара Петровна.
– Почти что так оно было-с, – всплакнула она. – Только я всёэто за ничто приняла, по их болезни, – прибавила она твердо, подымая глаза.
