увенчанным императорской короной, было поставлено тронное кресло, стояли преображенцы и кавалергарды. В этот день во главе преображенцев был Семён Андреевич Салтыков, а во главе кавалергардов — граф Фёдор Андреевич Матвеев.
Остерман сдержал своё слово. И офицеры и рядовые были на этот день подобраны из самых ярых ненавистников верховников. Это было умело устроено главным образом Салтыковым и графом Матвеевым.
Залу наполняли представители знати и высшего шляхетства. Впереди всех стояли сёстры императрицы и цесаревна Елизавета. В стороне от них, тоже на первом месте, стояли иностранные резиденты, окружённые блестящей свитой: датский — Вестфален, французский — Маньян, саксоно-польский — Лефорт, цесарский — граф Вратислав, испанский — герцог де Лирия и де Херико…
Среди свиты, окружавшей французского резидента, выделялся чёрный камзол виконта де Бриссака с брильянтовой звездой ордена Благовещения на груди.
За царевнами стояли придворные дамы в чёрных одеждах, с траурными уборами на голове. Цесаревна Елизавета ревнивым взглядом оглядывалась на Лопухину, ослепительную в своей красоте, обращавшую на себя всеобщее внимание.
Архиепископы и члены Синода стояли тёмной толпой во главе с Феофаном.
Цветные, шитые золотом камзолы генералитета и придворных чинов наполняли залы.
Был и граф Рейнгольд, и при взгляде на Лопухину его сердце наполнялось гордостью. Никто вокруг не мог соперничать с нею в красоте, даже Варенька Черкасская, стоящая с ней рядом, признанная первой красавицей Москвы. А Лопухина — первая красавица и Москвы н Петербурга. Даже надменная княжна Юсупова со своими трагическими глазами и строгим и нежным профилем!
Но были ещё глаза, которые глядели на Лопухину не с гордым тщеславием, а с бесконечным обожанием. Это были глаза Арсения Кирилловича.
Вместе с Дивинским он замешался в блестящую толпу, и оба были заняты исключительно этой группой женщин, среди которых были Лопухина и Юсупова.
Все с нетерпением ожидали императрицу. А императрица в это время, уже совершенно готовая, ожидала в своей комнате прихода верховников. Около неё находился неизбежный Василий Лукич.
Верховники были в соседстве, в доме, занимаемом Михаилом Михайловичем Голицыным — младшим, — за три дома от дворца. Там они в последний раз внимательно прослушали речь, которую должен произнести перед императрицей Дмитрий Михайлович.
— Однако уже пора, Василий Лукич, — произнесла императрица в видимом волнении.
— Я уже послал оповестить господ членов Верховного Совета, что ваше величество изволите быть готовы, — ответил Василий Лукич.
Среди расступившихся блестящих мундиров медленно и важно приближались к трону члены Верховного тайного Совета.
— Пять королей России, — шепнул Лефорт, наклоняясь к уху Маньяна.
Маньян пожал плечами.
Следом за верховниками правитель дел Совета, Василий Петрович, торжественно нёс на серебряном вызолоченном блюде «кавалерию Святого Андрея и звезду».
Верховники остановились у ступеней трона. Наступал торжественный момент. Все обратили внимание на то, что верховники как бы жалуют императрицу орденом, принадлежащим ей по праву рождения.
Лицо Дмитрия Михайловича было величаво — спокойно. Энергичные и суровые лица фельдмаршалов вселяли невольное уважение. Головкин, хотя и канцлер, был как‑то незаметен, а надутая, напыщенная фигура князя Алексея Григорьевича возбуждала улыбки. Он гордо озирался вокруг, словно при Петре II. Но долго не мог выдержать важного вида, и то и дело суетливо обращался к своим соседям. Но от него нетерпеливо отворачивались.
Алексей Григорьевич сегодня опять получил «реприманд» от своей дочери, государыни-невесты, Екатерина опять отказалась поехать.
Императрица вышла, низко поклонилась присутствующим и, медленно поднявшись по ступенькам трона, остановилась у кресла. Сопровождавший её Василий Лукич присоединился к верховникам. На ступенях трона остановилась Юлиана и Адель. Маленький Ариальд, поправив шлейф императрицы, стал за высоким креслом, так что его почти не было видно. У двери неподвижно остановился Артур Вессендорф, тоже сопровождавший императрицу.
Тогда выступил вперёд Дмитрий Михайлович и среди напряжённого молчания начал громким, уверенным голосом:
— Благочестивейшая и всемилостивейшая государыня…
Он на минуту приостановился, как бы давая всем время вникнуть в самую фразу обращения, без обычного прибавления «самодержавнейшая».
— Мы, всенижайшие и верные подданные вашего величества, члены российского Верховного Совета вместе с генералитетом и российским шляхетством, признавая тебя источником славы и величия России, являемся вручить тебе твой орден Святого Андрея, первейший и самый почётный…
Бледная, с опущенными глазами, слушала Анна речь Дмитрия Михайловича. Каждое слово этой речи, начиная с самого обращения, отзывалось в её душе обидой. Она чувствовала себя униженной.
Гнев и обида кипели в её сердце. Она плохо слушала, что говорил дальше Дмитрий Михайлович. Самый тон его, свободный и властный, походил на тон владыки, награждающего своего подданного. Но вот её слуха коснулись слова:
— …Благодарим тебя и за то, что ты соизволила подписать кондиции, которые нашим именем предложили наши депутаты на славу тебе и на благо твоему народу. Вот почему, всемилостивейшая императрица, мы все явились перед твоим величеством… Примите сие милостиво и положитесь на нашу ненарушимую верность к особе вашей…
Анна овладела собой. Затаив боль и обиду, чувствуя себя бессильной перед этими самоуверенными и смелыми врагами, заключённая в железное кольцо их упрямой воли, она подняла голову и обратилась к собравшимся.
В своей ответной речи Анна сказала, что смотрит на своё избрание как на выражение преданности к ней, что согласно общему желанию она подписала в Митаве кондиции, и прибавила:
— Вы можете быть убеждены, что я их свято буду хранить до конца моей жизни в надежде, что вы никогда не преступите границ вашего долга ко мне и отечеству, коего благо должно составлять единственную цель наших забот и трудов…
Эта исполненная покорности речь в то время, когда грудь разрывалась от возмущения и гнева, много стоила Анне. Но зато она вполне удовлетворила верховников. Анна сказала всё, что они желали. Она признала, что избрана ими, снова подтвердила обещание свято хранить кондиции и последними словами — «наших трудов и забот» — ясно показала, что правление не будет только в одних её руках.
Сняв с блюда орденскую ленту, старый канцлер, как старейший кавалер ордена Андрея Первозванного, поднялся по ступеням трона в сопровождении Дмитрия Михайловича, тоже одного из старейших кавалеров ордена, и надел ленту на государыню, причём знаки ордена поддерживал Дмитрий Михайлович.
Эти минуты были настоящей пыткой для Анны. Никогда, кажется, ненависть к верховникам не достигала такого напряжения. Ей хотелось сорвать с себя эту ленту и бросить орденские знаки в ненавистное лицо князя Дмитрия. Но она принудила себя улыбнуться и милостиво протянула руку. Головкин и Голицын почтительно поцеловали руку. Но когда они стали на свои места и наступила минута принесения поздравлений присутствовавшими, Анной вдруг овладело
