ваши фантазии о том, что могло бы случиться, но не случилось?
— С чего вы взяли, что читателю будут интересны ваши рассуждения о мотивах деятелей того времени, и кто вам дал смелость рассуждать об этих мотивах?
— Кто это вам сказал, что Александра Коллонтай украла шубу у Матильды Кшесинской? Ах, она сама, в «Воспоминаниях»? И вы обращаете внимание на эти ничтожные, пигмейские мелочи, пренебрегая историческими процессами и закономерностями? Не ожидала!
— Что за жанр для молодого учёного — эссе?
— Что это за детские «стишки в прозе» или, возможно, «продукты сектантской деятельности»? (Про молитвы, написанные Лизой.)
— На весь сборник — два-три текста исследовательского характера, да и те, по существу, реферативные, основанные на паре источников, а кое-где источники и вовсе не указаны!
— Кто это всё придумал? Можете не отвечать…
— Ненаучная фантастика, хуже фантастики! Вам не дают покоя лавры братьев Стругацких? Так те хотя бы описывали выдуманное средневековое государство и благоразумно оставили в покое отечественную историю!
— Вы работали почти месяц — и родили только эту чепуху? Да не совестно ли вам, мальчики и девочки?
И, отложив сборник в сторону, Суворина подвела итог: она будет удивлена, если их, с позволения сказать, коллективная творческая работа заслужит в июне больше, чем «тройку». Альфред, правда, может вытянуть на «четвёрку с минусом», прибавила она как бы в порыве объективности, и оговорилась: это всё — её собственное мнение, которое, разумеется, она своим коллегам не собирается навязывать… Ну-с, есть ли им что сказать в свою защиту?
До поры до времени всё это действительно напоминало публичную порку, потому что другие мои коллеги приходили — да так и оставались, с любопытством наблюдая за «разгромом кафедрального прожектёра» — меня — «и его прожекта».
И тут мои студенты заговорили.
А кто вам сказал, милостивая государыня, осведомился Борис (Суворина так и выпучилась на него, услышав это «милостивая государыня»), что вы являетесь судиею произведённого? Кто вы, собственно говоря? Временный заместитель начальника кафедры провинциального вуза, «инспектор народного училища», выражаясь дореволюционным языком. С чего вы вообще взяли, что до семнадцатого года вас бы сочли хоть сколько-нибудь интересным собеседником?
И я добавлю, Василий Витальевич! — продолжил Тэд. — Опыт руководства у госпожи Сувориной — меньше двух недель, но она уже впала в административный раж, словно тот дьячок, что выгнал почтенное английское семейство из русской церкви в Лондоне. (Это «Василий Витальевич» тоже, думаю, произвело впечатление.) Неужели она не замечает, как бы это помягче, нелепости своего самодурства?
Я хоть и сам социалист, — заметила Ада, — но большевистская, верней, псевдобольшевистская риторика, которую мы сейчас услышали, в сочетании с чисто левацкими, дешёвыми приёмами обесценивания оппонента вместо ответа ему по существу заслуживает названия обычной политической демагогии.
Верно! — присоединилась Лина. — Конечно, псевдобольшевистская: товарищ Ленин не опускался до такого!
Да, Александра Михайловна, да, Алексан-Фёдорыч! — вступил Алёша. — Но доля ответственности и на вас, разумеется. Безбожная советская власть установила безбожную методологию, разлучив науку с эстетическим и этическим чувством. Это позорное разделение, уже достаточно ветхое, нам сейчас пытаются выдать за сияющую вершину современной научной мысли, да ещё и обвиноватить нас, взывая к нашей совести. Как нелепо в своей сути звучит воззвание к совести в устах атеиста, который ведь даже не способен ответить, чем является совесть, откуда она происходит, какое таинственное сочетание атомов способно породить это чудо! Не-атеист же никогда не называл бы молитву «дрянным стишком в прозе».
Конечно, Ангелина Марковна может сейчас спрятаться за свой агностицизм, заметил Борис: за это пошло-избитое клише современных полуобразованцев, за эту негодную защиту, которая у девяти из десяти является оправданием лени собственного духа. Но вот ему было бы неловко учить других, публично заявляя об этой лени!
Так они перебрасывались репликами, даже, наверное, с явным удовольствием, находясь внутри своих персонажей. Большинство моих студентов после признались мне, что чувствовали особое вдохновение, глубочайшее погружение в образ, были, пожалуй, на пике своей формы! Высказаться успел каждый и каждая. Мои коллеги слушали их, раскрыв рты, и — кто знает! — не заподозрив ли массового помешательства? Когда же это поднадоело, студенты вышли, причём наш «Милюков» ещё успел иронично заметить, что благодарит своих учёных коллег за интересную и содержательную беседу. Этот комментарий в отношении тех, кто не сказал ни слова, звучал, конечно, почти издевательски.
В целом же, — поспешил оговориться Могилёв, — такое прекословие студентов своим педагогам совсем не кажется мне чем-то отрадным! Я был почти огорчён узнать о нём. Я не оправдываю их поведения! Но и осудить — язык тоже не поворачивается. Да и попробуем поглядеть на случившееся с другой стороны. Допустим — скажем осторожное «может быть», — что через моих студентов тогда нашу реальность созерцали их визави в истории: подлинные Милюков, Коллонтай и прочие. Наверное, нет ничего удивительного в том, что этим людям моя коллега с её «административным ражем» и высокомерным начётничеством показалась мелковата?
[19]
— Предполагаю, — хмыкнул историк, — что Ангелина Марковна после ухода группы готова была взорваться и разбранить всех сотрудников на чём свет стоит. Как они, растяпы, могли стоять, разинув рты! Но не успела: Ада вернулась и, положив на один из кафедральных столов стопку свежих номеров «Родной стороны», вежливо посоветовала уважаемым преподавателям прочитать материал на второй странице. После чего и ушла окончательно.
В большом, едва не на разворот, интервью с Адой, которое та дала корреспонденту газеты ещё до того, как сложила оружие утром вторника, была затронута масса тем. Оно, это интервью, впечатляло хотя бы тем, что вовсе не дышало подростковой непримиримостью, не сводило сложные вопросы к куцым лозунгам, а читалось как беседа двух взрослых, разумных, почти сдержанных людей. Но, между прочим, было упомянуто важнейшее: те два ультиматума, которые моя временная начальница в субботу, девятнадцатого апреля, предъявила группе для последующей передачи мне. С газетной страницы эти ультиматумы выглядели, конечно, неприглядно… Бог знает, почему наша местная пресса решилась пропустить такой материал, ведь обычная провинциальная газета редко-редко поднимает острые темы! То ли после выхода сюжета на региональном телеканале в газете посчитали, что теперь и им невозбранно, ведь «куда конь с копытом, туда и рак с клешнёй», то ли корреспондент-мужчина проникся сочувствием к Аде, а редактор не вчитался, то ли, что тоже вероятно, руководство издания имело зуб на руководство вуза и только дожидалось случая.
Вопрос предзащиты моей группы сразу как-то ушёл на второй план: газеты-то разобрали, по экземпляру досталось каждому. А полдень приближался, тут и я появился на факультете.
«Вы слышали, как Суворину пропесочили в «Родной стороне»?! — поймала меня за рукав Печерская
