— Ты мне очень нужен. И важен. И дорог, — прошептала я, ощущая, как к глазам начинают подступать те слёзы, которые не успели пролиться от горя и стремились на волю теперь, от звенящего и вибрирующего за всеми внешними эмоциями чувства облегчения. — Это правда, Максим.
Я чувствовала его приятное мятное дыхание на своих губах, замёрзший кончик его носа изредка соприкасался с моим, и порывы зимнего ветра трепали и спутывали пряди моих волос, выбившиеся из низкого хвоста, и облепляли наши с ним щёки. И мне впервые не хотелось поцелуев. Не хотелось прерывать этот хрупкий, невесомый момент, в который он стал для меня ближе, чем когда-либо прежде.
Не в момент первого поцелуя и не в тот миг, когда наши обнажённые тела впервые соединились, а именно сейчас. Словно пока мы сидели друг напротив друга, наши души срастались, и это было так больно и так восхитительно приятно.
— Знаю, что и сам во многом не прав, но я так зол и обижен на тебя, Поль. Очень сильно. Но я и подумать не могу о том, чтобы обидеть тебя в ответ. А когда понимаю, что опять ляпнул что-то не то и причинил тебе боль, мне удавиться хочется.
Я взяла в руки его ладонь — ту самую, что до сих пор нерешительно и боязливо лежала поверх моей, крепко прижала её к своей щеке и опустила голову ему на колени. Беззвучно плакала, содрогаясь всем телом, утыкалась носом в сгиб его большого пальца и чувствовала, как Максим лёгким дуновением ветра перебирает мои волосы.
Наверное, стоило что-то сказать. Спросить, уточнить, договориться. Но не хотелось прерывать нашу тишину, казавшуюся самой уютной на свете.
— Не выгонишь меня за то, что я опять реву на трибунах? — попыталась пошутить я, хотя получившаяся кривая улыбочка вряд ли гармонировала с красными от слёз глазами и красным от холода носом.
— Будем считать, что с тех пор я всё же поднялся в своём уровне развития, — хмыкнул Иванов, и у него шутка тоже не удалась: на бледном лице с огромным синяком явно проступала усталость. — Чего ты хочешь, Полли?
— Хочу быть с тобой, — вылетело из меня без раздумий, словно этот ответ давно уже крутился на языке и только ждал подходящего вопроса. — Хочу быть честной и открытой, чтобы у нас не было больше недомолвок. Хочу разговаривать с тобой очень много и рассказывать даже о том, что всегда считала глупым и не важным, и чтобы ты тоже мог поделиться со мной любыми пустяками, которые задевают твоё сердце. Хочу, чтобы мы доверяли друг другу настолько, что не возникало бы необходимости напоминать об этом или постоянно доказывать. Это… слишком много и сложно, да?
— Я думаю, что это намного проще, чем кажется, — он наклонился и прижался губами к моему виску, горячим дыханием щекоча кожу и заставляя сердце биться на предельной скорости. — Знаешь, рядом с тобой мне всегда так спокойно. Это… даже описать тяжело. Что-то такое домашнее и уютное…
— Мне кажется, что я могу завернуться в тебя с головой, как в тёплое одеяло, под которым меня не сможет достать ни один монстр, живущий под кроватью, — призналась я, отчаянно шмыгая носом и прикрывая глаза от удовольствия и смущения, вызванного собственной откровенностью. А потом потёрлась щекой о его ладонь и решилась затронуть ту тему, игнорировать которую было абсолютным безумием. — Максим, я никогда тебя не стыдилась. Совсем наоборот… Я правда боюсь возможных пересудов о том, что я тебе не пара. Потому что ты… ну, откровенно говоря, достаточно известен и популярен в гимназии, а я… не привыкла выделяться. Но я правда хочу…
— Если тебе нужно ещё время, я подожду, — в голосе тут же перебившего меня Максима не было ни раздражения, ни злости, ни разочарования, которые я так боялась услышать. Но по телу побежали мурашки, а дышать стало будто тяжелее, потому что тон его звучал точь-в-точь так же, как произнесённое ещё в новогоднюю ночь «Ты точно этого хочешь?», преследовавшее меня в красочных и приятных снах.
Он не осуждал меня, понимал и принимал. Как и тогда, у меня не оставалось сомнений, что ему окажется под силу смириться с любым моим ответом, каким бы он ни был.
И именно поэтому я снова не смогла отказаться.
— Слишком несправедливо по отношению к тебе будет снова просить о подобном, — меня трясло от холода и волнения, но на губы всё равно лезла счастливая улыбка, которую совсем не хотелось от него прятать. Пусть видит, в самом деле, в какой сахарный сироп меня превращают даже самые простые и невинные его ласки. — Я и сама устала постоянно оглядываться по сторонам, боясь показать свои чувства. Предлагаю начать с самого важного — моих родителей. Какие у тебя планы на эти выходные?
Глава 38. Про признание собственных чувств.
Вообще-то, я оказалась той ещё хитрой жопкой.
Потому что мне в любом случае следовало бы убедить Иванова в эти выходные явиться на повторный осмотр к моей маме, за долгие годы работы так и не разменявшей любовь к своей профессии на хроническую усталость и коллективно-бессознательное недовольство начальством, графиком смен и зарплатой. За его рану она действительно переживала (может, отчасти, и за него самого — по моей маме вот так сходу не поймёшь) и донимала меня расспросами: как выглядит синяк, не появилось ли каких-нибудь новых жалоб, которые могли бы указывать на полученное сотрясение. Узнай мама, что Максим всё же собрался играть за команду на пятничном футбольном матче, — ей бы наверняка стало плохо от подобного безрассудства.
Нет, конечно же, я действительно хотела познакомить его со своими родителями. Не просто потому что «надо», а из искреннего и немного наивного желания, чтобы самые дорогие мне люди могли найти друг с другом общий язык.
В конце концов, папа очень любил футбол и хорошее чувство юмора. А мама… мама ценила тех, кто не принимался спорить с её безоговорочно верным и не подлежащим пересмотру мнением.
Но была у меня ещё одна идея. Безумная. Отчаянная. И очень захватывающая и будоражащая моё воображение, стоило лишь подумать о моменте её претворения в жизнь.
Хоть с Ивановым мы и обсуждали постепенное, плавное и мягкое по восприятию признание собственных отношений, я хорошо помнила главный родительский завет: чем быстрее сорвёшь пластырь — тем проще и безболезненней это будет.
Моё вчерашнее внезапное исчезновение с урока физкультуры не осталось незамеченным, и при первой же появившейся возможности Филатова начала отыгрывать свою коронную партию, распаляясь с таким воодушевлением, словно мои поступки волновали её многим больше, чем меня саму. Правда, после прозвучавшей в первом же предложении надоевшей комбинации слов Романова-Иванов-жалкое зрелище я перестала слушать и переключилась на собственные мысли, позволив Натке вступить в ожесточённую оборону.
По крайней мере Колесовой и правда нравилось участвовать в перепалках и всеми силами пытаться сбить с нашей Тани спесь — так почему бы не позволить ей это? Потому что меня совсем не прельщали перспективы погрызться с кем-либо на перемене, и единственным человеком, с кем мне действительно нравилось соревноваться в остроумии, был Максим.
