2
«Малыш» весом восемь тысяч фунтов и «ростом» девять футов девять дюймов был сброшен над Хиросимой, находящейся в пятистах милях от Токио, с высоты 31 600 футов в
8.15 в воскресенье, 6 августа 1945 года (по местному времени). Его доставил с острова Тиниан в Марианском архипелаге подполковник Пол У. Тиббетс-младший, командир 509-го смешанного авиаполка американских военно-воздушных сил, на бомбардировщике Б-29 «Энола Гэй», названном именем матери пилота. Через сорок семь секунд смертоносная бомба взорвалась на высоте 1885 футов над центром города, в котором тогда проживало четверть миллиона человек: температура нагрева за одну десятитысячную долю секунды достигла 300 000 градусов по Цельсию. В радиусе двух тысяч ярдов от эпицентра взрыва мгновенно исчезли здания, полностью были разрушены строения на площади пять квадратных миль, или 63 процента 76 000 зданий города[1394]. Над Хиросимой поднялось гигантское грибовидное облако, взметнувшееся на высоту 50 000 футов. Взрыв погубил 140 000 человек: 118 661 жителя города, 20 000 военнослужащих точное количество умерших от радиации человек неизвестно.
То, что осталось от Хиросимы, скорее напоминало Аид, царство мертвых. Преподобный Киёси Танимото, пастор методистской церкви в Хиросиме, рассказал корреспонденту журнала «Нью-йоркер» о том, как он пытался перевезти в госпиталь еще живых жертв ядерного взрыва. Журналист написал:
«Он подогнал лодку к берегу и сказал им, чтобы они заходили. Они не двигались, и пастор понял, что у них нет сил, чтобы подняться. Он нагнулся и взял женщину за руку, но почувствовал, как кожа сползает с руки большими лоскутами словно перчатка. Ему стало плохо, и он присел, чтобы прийти в себя. Потом пастор вошел в воду и, в общем-то несильный маленький человек, начал переносить мужчин и женщин, абсолютно обнаженных, в лодку. Спины и грудь у них были склизкие и липкие, и его особенно пугали ожоги, которые он видел в продолжение всего дня: поначалу желтые, потом быстро красневшие и набухавшие, с отслаивающейся кожей, к вечеру загнивающей и дурно пахнущей… И он без конца говорил себе: "Ведь это же человеческие существа"».
Некоторые потом заявляли, что следовало бы предупредить о разрушительной силе атомных бомб или еще лучше продемонстрировать ее в пустыне или на атолле. Генерал Маршалл объяснял: «Делать это было нецелесообразно. Предупреждать — значит, лишиться фактора внезапности. Достичь шока можно только внезапностью»[1396]. В наличии имелось только две бомбы, и использовать одну из них впустую было бы неразумно. Президент Трумэн вскоре выступил с радиообращением, сообщив, что бомбы атомные и в мире еще не было ничего подобного. «Мощность бомбы измеряется двадцатью тысячами тоннами тротила (двадцатью килотоннами), — информировал он слушателей, в том числе и японское правительство. —- Это более чем в две тысячи раз превышает мощность взрыва самой большой в истории войн британской бомбы «Гранд слам» (22 000 фунтов)»[1397]. (Долгое время слова Трумэна принимались на веру и считалось, что на Нагасаки была сброшена примерно такая же бомба. Однако в 1970 году британский ядерщик лорд Пенни доказал, что в действительности мощность взрыва в Хиросиме составляла двенадцать килотонн, а в Нагасаки — около двадцати двух[1398].)
Касаясь нравственной стороны атомной бомбардировки Хиросимы, Джордж Макдональд Фрейзер выразил в своей книге мнение, которое разделяли тогда большинство британцев и американцев — и военных, и сугубо гражданских:
«Для нашего поколения Ковентри, лондонский блиц, Клайдбанк, Ливерпуль и Плимут были не просто словами. Наша страна подверглась беспощадным ударам с воздуха, да и Германия тоже; мы видели ужасы «Берген-Белзена» и морозный кошмар русского фронта; наше высшее образование частично заключалось и в изучении техники убийств и разрушений; нам не грозило лишиться сна из-за того, что подошел черед и Японии. Зная, какая это была война, почему и с кем мы воевали, мы, вероятно, имели право думать, что она понесла справедливое наказание. И даже это по значимости казалось второстепенным в сравнении с тем, что наконец закончилась война».
Почти закончилась. И после Хиросимы японское правительство решило продолжать войну, рассчитывая на то, что у американцев всего лишь одна бомба и японцы смогут защитить острова от вторжения и позора оккупации[1400]. Через три дня над Нагасаки взорвался «Толстяк», убив 73 884 и искалечив 74 909 человек с аналогичными долговременными психологическими и медико-физиологическими последствиями для населения[1401]. (Бомбардировка могла сорваться; пилот Б-29 майор Чарлз «Чак» Суини чуть не выскочил со взлетной полосы на Тиниане с пятитонной бомбой, и ее взрыв мог уничтожить почти весь остров[1402].)
8 августа в тихоокеанскую войну вступила Россия, и, не имея сил для эффективного противостояния с Советским Союзом и не зная, что у американцев больше нет атомных бомб, Япония 14 августа капитулировала. Император Хирохито, обращаясь к нации по радио на следующий день, заявил, что «война приобрела неблагоприятный для Японии характер, особенно с появлением новой изуверской бомбы»[1403]. (Группа молодых офицеров ворвалась во дворец в попытке помешать императору выступить с таким заявлением[1404].) Через две недели, в воскресенье 2 сентября, спустя шесть лет и один день после вторжения немцев в Польшу, капитуляцию Японии приняли генерал Дуглас Макартур, адмиралы Честер Нимиц и сэр Брюс Фрейзер, а также представители других союзных государств. С японской стороны акт о капитуляции подписали одноногий министр иностранных дел Мамору Сигэмицу и начальник штаба армии генерал Ёсидзиро Умэдзу. Церемония проходила на борту американского линкора «Миссури», стоявшего в Токийском заливе. (Линкор был избран для подписания акта о капитуляции Японии, поскольку был флагманским кораблем Нимица и принимал участие в операциях по захвату Иводзимы и Окинавы. То, что он носил название родного штата президента Трумэна, — простое совпадение, и это не имело к данному историческому событию никакого отношения.) Макартур завершил церемонию такими словами: «Да восторжествует мир во всем мире, и пусть же Всевышний сохранит его на века».
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Так или иначе, мы здесь, — продолжал Локарт, — мы сражаемся; и если мы с придыханием не говорим, что мы «сражаемся за демократию» или «стремимся покончить с нацизмом», то именно это мы и делаем, и в этом весь смысл войны.
