оглядывались по сторонам — кто сказал — когда Верна крикнула что было мочи: «На клетку гляди! На клетку!»
Бабы в боярском кружке удивлённо переглянулись, а Коса и Луговица осенились обережным знамением — охраните боженьки! Да она же орёт громогласно, под стать душегубу! Вот это глотка у бабы. А младенец на её руках даже ухом не повёл. Спит, пузыри пускает!
— Гля, да это же Сивый! — люди показывали друг друга на клетку.
— Добить что ли хочет, не пойму? — кто стоял подальше, тянули шеи да глаза щурили — плохо видно.
— Шкура, отдай, — весело крикнул кто-то. — Хуже не будет! Всё равно уже не жилец!
— Ага, — прилетело с другого конца толпы. — Удушегубит, и доказывать ничего не надо!
— Отец! — в кружке видоков против Сивого пошло движение, какой-то молодой мужчина порывался пробиться к клетке, но на нём повисли, сбили с ног, накрыли телами и обездвижили так, что его и видно не стало.
Речкун и Шкура переглянулись, и старый воевода кивнул. Подтаскиваем.
— Лицом ко мне, — Сивый присел. — Раскройте ему рот, да не давайте сомкнуть зубы.
Шкура вынул из ножен кинжал, сунул рукоять Кабусу в зубы, а Безрод, вытянув руку меж брёвен клетки, несколько раз перебрал пальцами, будто раздавил что-то, и в рот несчастному потекло тонкой, сиротской струйкой.
— Что это? — Речкун с недоумением смотрел, как подсудимец разжимает здоровенный кулак и мимо кинжала заталкивает в бедолагу какой-то жмых.
— Яблоко, — усмехнулся Безрод. — Огрызок. Не доел вот. В углу валялся.
Сначала Кабус перестал биться и стучаться всем телом о землю, потом успокоился и обмяк, там и пена с губ ушла. Его унесли.
— Ну дела! — низкий гул, повисший над судилищем, разрезал звонкий бабий голос. — Эй Сивый, ещё есть? Мой, когда напьётся почти такой же! Только не об землю стучится, а об меня! Да почему-то всё кулаками!
Когда Безрод, усмехаясь, пожал плечами да руками развёл, а зеваки разразились громким хохотом, Смекал, Кукиш и остальные волками зыркнули на Косоворота. Тот мрачнее мрачного ковырял глазками-угольками подсудимца и в бессилии от злобы что-то шептал.
— Свободен! — Отвада отпустил Шкуру, но млеч будто не услышал. Князь нахмурился, поглядел на млечского собрата, на соловея, на былинея и громко, отчётливо повторил, — Ты рассказал всё. Здесь глухих нет. Ступай, переведи дух.
— Эй, парень, — Речкун легонько толкнул млеча, — Уходи. Князь отпустил.
— Меня выслушали, — Шкура с места не отшагнул и даже вида не сделал, что услышал судейского глашатая. — И на том благодарю. А кто-нибудь спросит, что я об этом думаю?
Даже до того, как Отвада раскрыл рот, со всех сторон полетело:
— Режь правду, Шкурка!
— Зажигай!
— Отпусти язык! Не сдерживай себя!
Млеч покосился на помост. Отвада согласно кивнул.
— Многие тут знают — с тем, кто сидит в клетке, у меня дружбы никогда не было. И не будет.
— Ещё бы, — подсказал кто-то из зевак, — Он тебе рожу так начистил, что при словах «дружба с Безродом» у тебя остатние зубы сами собой от ужаса выпадать начинают!
Бурю гогота млеч отстоял невозмутимо, ждал, когда отзвенит последний смешок, ровно дождь под навесом перестоял. Потом продолжил.
— Но ещё меньше по нраву, когда из меня дурака делают. Сивый не медовая завитушка, нравиться не обязан, только без причины избивать торговые поезда он не стал бы. А если и стал бы, я оказался бы последним, кому он оставил жизнь. А в этом деле так удобно всё получается, просто диву даёшься: в живых остался как раз тот, кто на Сивого не просто зуб имеет — волчий клык! Да притом знает, как облупленного. А этот ещё на коне передо мной иноходит: с одного боку повернётся, с другого, так дал себя рассмотреть, потом с другой стороны. Уверен, сказал бы я в то мгновение, что не узнал лиходея, Синяя Рубаха вернулся бы, все телеги запалил бы посреди дня, чтобы видно было получше и сам назвался бы. Дескать, это же я Безрод, не узнаешь что ли…
Ассуна тревожно посмотрела на молодого боянского ворожца. Очень удобно — вокруг толпа ржёт, со смеху покатывается, будто не суд кругом творится, а ряженые представление дают — и никому нет никакого дела до нескольких человек, далёких от смеха как никто в этой толпе. Ненаст зловеще улыбнулся, покачал головой.
— Он не нарушил условий договора. Обещал сказать про человека с рубцами в синей рубахе и сказал. Ваш Ужег сделал всё как надо. Но тут не повезло. Заклятие его не поломает.
— Но…
— Два. Два обстоятельства, — молодой хищно улыбнулся, растопырил два пальца. — Люди меняются. И мы этого не учли.
Потом позвали видоков за Безрода, и когда толпа слушала углекопа, Ладку и Пламенька, равнодушным не остался никто. Сивый, увидев случайных знакомцев, даже брови приподнял, а когда углекоп попросил у князя разрешения для пущей верности замотать подсудимцу лицо тканиной, чисто раненому, усмехнулся.
— Заматывай, если делу поможет, — Отвада махнул рукой.
Ладка подошла к чёрной клетке, подозвала отрока и шепнула Сивому:
— Пусть он. Дай ему хоть потрогать тебя. Век будет помнить, как Безроду лицо заматывал, да детям расскажет.
— Звать-то как?
— Пламенёк.
— Ну давай, Пламенёк.
Тот бережно, не в силах сдержать торжествующей улыбки, замотал рубцы Сивого тканиной, а Безрод вполглаза смотрел на сияющее лицо юнца и отчего-то сглатывал чаще чем обычно.
— Это он! Это он! — Пламенёк торжествующе крикнул в сторону «скамей», потом повернулся к толпе и ещё раз повторил, — Он! Он!
— Точно он, — согласно кивнули углекоп и Ладка.
— Да кто он-то?
— Это Безрод не дал им меня в землю втоптать!
— Да кому им? Парень, ты можешь толком рассказать? — крикнули из толпы.
— Трое катались по деревням, смуту сеяли, дескать, это Безрод поезда избивает и мор к нам запустил! Я крикнул, чтобы не врали, а они меня метелить начали! А Сивый за меня встрял и тех троих навеки угомонил! Я же говорю, не он это! Ну не может человек одной рукой людей травить, а другой спасать! Это не он!
— Эх, молодо-зелено! Знал бы ты, парень, на что человек способен, глаз у тебя потух бы, — ворчливо буркнул Речкун, махнул углекопу, — Давай, говори, что знаешь.
— Углекоп я, значится, зовут Быстряк, — начал было тот.
— Не больно ты похож на скорохода, — хихикнули в толпе.
— Ну… в молодости тебя, болтун, хоть откуда настиг бы, да пинками быстрее себя погнал, — Быстряк для пущей ясности утвердил указательный и средний пальцы на ладони второй руки и под громовые раскаты всеобщего гогота показал «вот я бегу и догоняю». — Ну про смутьянов мальчишка всё рассказал, только было в той истории ещё кое что.
— Что?
— Старшина наш. Чубан. Должен был гнать смутьянов в три шеи, а не погнал. Сделал вид, будто не слышит. Но ведь должен был?
Быстряк повернулся в сторону именитых да родовитых, и Отвада без колебаний кивнул.
— А потом находим мы Чубана в его собственном доме, а он не в себе. Глядит в никуда, трясется, ровно Злобога узрел, не видит, не слышит, аж под собой всё намочил и, глав дело, мошну с золотом в зубах держит, выпустить боится, ровно кто наказ дал. А на двери его княжеский знак — медведь с оскаленной пастью, мол, княжеское дело блюди, да порядок держи.
— Тех троих золото, — Ладка презрительно махнула за спину. — Купили стервеца, дабы не мешал.
— А я ещё вспомнил, — взвился Пламенёк. — Эти трое люд подбивали на полдень уходить вместе со скотиной и скарбом. Дескать, на Боянщине жизни больше не будет, а там и земля гуще, и бояре мягче!
— Может и мягче, — буркнул вполголоса Отвада, еле заметно покосившись назад.
— Ты заметила, — молодой ворожец на ухо шепнул Ассуне, — эта толстуха встала так, что случайно махнула в правильную сторону.
— Меня всё больше тревожит этот дурацкий суд. Видоки за Сивого ублюдка пока перетягивают.
— Кто много смеётся, у того потом пузо болит. Дышит с трудом, — Ненаст хищно оскалил зубы.
Потом выступали видоки против. Торговый поезд из Хизаны. Четверо выжили. В один голос показали, что видели Безрода. И нет в том у них никаких сомнений. Потом пахари говорили, те что выжили после бесчинств Синей Рубахи. Селение обезлюдил. И да, это был именно он. Один из хлебородов даже не выдержал, на клетку бросился, руки внутрь просунул, ухватить норовил подсудимца. Насилу оттащили. Бился, кусался,
