ж знал, что она здорова, как лошадь, и биться горазда, ровно вой?
— То есть в следующий раз не полезешь правду рубить?
— Конечно нет! Мне, знаешь ли, ночами нужно мужа ублажать, а как его ублажать с такой рожей? Нос расквашен, точно у портовой шалавы, губа распухла.
— Тварюшка продажная, что ж ты тогда в судьи лезешь? — Чаяновна глядела тепло-тепло, улыбалась ласково, подмигивала так, как обычно поддерживают, мол всё обойдётся, и Луговица от растерянности даже рот забыла захлопнуть, будто оглоушили. — Тебе кулак показали и ты продалась, ровно та самая шлюшка с постоялого двора.
— Да это же он тебя продал! — встряла Роднянка, жена млечского князя Белочуба — уж на что боярышням да боярыням не терпелось языки отвязать, выговаривать Зарянке такое могли, пожалуй только Роднянка да Узорница, половина былинейского князя Хвоста. — С рук на руки передал! А кого у нас продают с рук на руки? Подсказка — это бывает на постоялых дворах.
Боярыни и боярышни захихикали, но после взгляда Зарянки собственным же смешком и поперхнулись.
— Уж кого на самом деле продали, так это дурочку одну замуж, — Зарянка беспечно пожала плечами, — Нет, оно понятно — за неудачное покушение откупаться девками да золотом, оно того стоило, правда? Забыла только, что в списке первым стояло: золото или девка? Не напомнишь? А уж как та проданка ноги раздвигает, да рожает своему покупателю одного за другим, про то рассказ отдельный.
Роднянка зубами заскрипела, уже было рот раскрыла, да остальные зашипели — тихо! Первого свидетеля выводят. Пока за княжнами смотрели да слушали, остальное чуть не упустили. На открытое вышли сразу двое, и если второй местным знаком не был, первого сторожищинцы узнали — нет-нет, да посвистывали. В судейские глашатаи выбрали былинейского воеводу Речкуна, он-то и вывел на ответ Кабуса да Шкуру.
— Чего это с ним? — былиней кивнул на Кабуса.
— В себя не пришёл, — буркнул Шкура. — Да боюсь и не придёт больше.
Хизанский купец моргал, щурился, то и дело дёргал головой, будто отворачивается, руками подёргивал, ровно закрыться хочет, и спроси кто-нибудь у сотни человек, чего это с ним, вся тысяча ответила бы: «Как пить дать боится».
— Рассказывай. Подробно. Ничего не таи. Но и лишнего не давай.
Шкура исподлобья обвёл взглядом толпу, насколько хватило глаз, покосился в сторону чёрной клетки — Сивый как сидел, так и остался сидеть, привалясь к бревну решётки и сложив руки на груди — молча кивнул.
— Уже мор по землям гулял. Не как сейчас, послабже. А я торговый поезд из Арчиды к соловейским берегам вёл.
— Это сбоку от Хизаны что ли? — крикнули из толпы, — Арчида твоя?
— Ага, сбоку, — усмехнулся Шкура. — В уголке, на полочке.
По толпе пробежал смешок, и прилетело обиженное: «Сама дура! Нигде не бываю, так хоть спрошу!»
— И оставалось нам всего ничего до первой соловейской заставы, когда…
Раньше, считай, Кабус и вовсе смирно стоял, а всамделишно трясти его начало вот теперь. Голову задёргало и остановиться он сам не мог: руки то подносил к лицу закрыться, но назад опускал, и морщился, ровно удара ждёт. Все, кто был на суде: толпа, князья и бояре, мужчины и бабы, все переглянулись, каждый нашёл глазами соседа. Не каждый день увидишь, как ужас человека разбивает.
— Когда на дороге появился… — Шкура обвёл глазами скамьи на возвышении: бояре, именитые да родовитые аж с мест повскакивали, всё имя ждали, — человек в синей рубахе, с рубцами по всему лицу.
— Да говори сразу: «Безрод появился!» — рявкнул Косоворот.
— И появился верховой в синей рубахе, вся рожа в рубцах, одно лицо с Безродом, — упрямо повторил Шкура, едва заметно сплюнув как раз в ту сторону, где сидели князья и бояре. — Я не знаю, сколько времени это заняло, но поезд вместе с охранением он прошёл, даже не вспотев.
— Это как? — нахмурился Речкун.
— А так, — Шкура скривился. — Шустёр оказался, подлец, ровно стрела. Человек для него вышел, ровно для мухи. Ты только замахиваешься, а он тебя уже десять раз разрубил, потом накрутил на меч ещё с десяток, а про то, что где-то в начале остался ты, уже и думать забыл.
— Вот прямо так и разглядел Синюю Рубаху, если он такой шустрый? — крикнули из первым рядов.
— А чего там разглядывать, — усмехнулся Шкура, — если в самом конце рубки, когда уже все попадали из сёдел, и никого больше не осталось — я один — он передо мной нарисовался весь такой красивый и долго таращился, ровно запомнить давал.
— Сука ты, Сивый! — прилетело откуда-то справа, от берега Озорницы.
— Да не блажи, малохольный, — кто-то хрипло оборвал крикуна. — Для того и разбираемся!
— Тихо, тихо! — Речкун угомонил горячие головы. — Значит, ты утверждаешь, что это Безрод избил торговый поезд из Арчиды к соловейским берегам?
«А тупицы существуют лишь для того, чтобы всегда существовал некто умный и невидимый и говорил из тени: я их уделал!»
— Я утверждаю, что торговый поезд обескровил человек в синей рубахе, лицом похожий на Сивого, как зерцальное отражение.
— Да не тяни ты кота за хвост! — Кукиша аж с места поднесло. — Говори прямо: Безрод удушегубил всех.
Шкура в сторону Кукиша даже не повернулся, лишь плечом повёл, да щелчком пальцев смахнул что-то с рукава, будто запачкался, а уж то, что смахнул в сторону боярина, углядел бы даже слепой.
— Я сказал то, что видел.
— Ай да, Шкура, ай да молодец! — крикнул кто-то. — Нашёл способ расквитаться. Не силой да умением, так хитростью!
Млеч и ухом не повёл. Речкун подошёл к Кабусу и пока подходил, купец всё пятился, за Шкуру отступал, отворачивался да руки поднимал, будто от беды загораживается.
— Боится он. Разумом ослаб, — буркнул Шкура. — Спросить что хочешь, мне скажи. Я единственный, в ком он не видит Синюю Рубаху. И то лишь потому, что всё время на его глазах был.
Речкун что-то негромко сказал, млеч повернулся к хизанцу и повторил. Воевода осторожно подошёл ближе, но чтобы не пугать очевидца сверх меры повернулся спиной.
— Это сделал жуткий человек в синей рубахе с рубцами по всему лицу! — громко провозгласил Речкун, а в рядах бояр пошла волна — едва с мест не повскакивали, вокруг князей сгрудились, что-то зашептали.
Шкура покосился в сторону родовитых да именитых и презрительно сплюнул. Ты гляди, едва из портов не выскочили. Отвада несколько раз мотнул головой, не соглашаясь, но в конце концов, утвердительно кивнул.
— Подведите видока к чёрной клетке! — прорычал сияющий Косоворот, будто самолично сподобился отрубить башку молниеносному Синей Рубахе, даже махнул в сторону клетку, будто нет здесь больше ни князей, ни бояр — властно, со значением.
— А не боишься, боярин? — Шкура немного подвинулся, закрывая собой Кабуса.
— Одного боязливого хватит, — расхохотался здоровяк. — Да и чего бояться?
— Ну да, если Кабус душу богам отдаст, тебе то что? — млеч хищно усмехнулся уголком рта.
— Сказано, подведи! Правду ищем, понимать надо!
Речкун, неодобрительно качая головой, многозначительно взглянул на Шкуру и взял купца за правую руку. Шкура плюнул, пристроился слева и что-то шепнул Кабусу. Тот начал коситься за спину, совсем не глядя вперёд, да ещё сам порывался обогнать провожатых. Только у самой клетки, когда стража раздалась в стороны и его поставили против Сивого, купец перестал коситься за спину и взглянул перед собой.
— Тварь Сивая, повернись и посмотри на него! — рявкнул Косоворот.
Безрод, до этого глядевший в сторону, нехотя повернул голову прямо и закрыл глаза. Бешеный, нечеловеческий крик испуганной птицей раскатился вдоль Озорницы и улетел к морю. Кабус, точно подкошенный, рухнул наземь, свернулся клубком, чисто малец в утробе, и забился, тряся головой.
— Пена, твою мать, — рыкнул Шкура, сорвал с себя пояс и сунул кожу в зубы до смерти перепуганному Кабусу. — Руки-ноги держи!
Речкун навалился на рухнувшего купца, стража от неожиданности попятилась, толпа задышала, по ней забегали волны. Отвада в бешенстве стукнул кулаком по подлокотнику сиденья и зло оглянулся на Косоворота. И будто посреди ясного солнечного дня раскатился гром и сверкнула молния — откуда-то прилетел свист, оглушительный до того, что люди близ клетки уши позажимали, а кто стоял подальше, жмурился да отворачивался, как будто от звука в чистом поле куда-то схоронишься. А когда свист растворился в воздусях и повисла такая тяжелая тишина, хоть ложками черпай, кто-то зычно, песенным голосом рыкнул: «Подтащи его ко мне», и никто в целом мире не понял бы, что это Безрод, если бы он не встал и не подошёл.
Речкун и Шкура ещё недоумённо
