– Полноте-с, я совсем не стою-с, – лепетала она, стараясьподнять его на кровать.
– Спасительница моя, – благоговейно сложил он пред нею руки.– Vous êtes noble comme une marquise![290] Я – я негодяй! О, я всю жизньбыл бесчестен…
– Успокойтесь, – упрашивала Софья Матвеевна.
– Я вам давеча всё налгал, – для славы, для роскоши, из праздности,– всё, всё до последнего слова, о негодяй, негодяй!
Холерина перешла, таким образом, в другой припадок,истерического самоосуждения. Я уже упоминал об этих припадках, говоря о письмахего к Варваре Петровне. Он вспомнил вдруг о Lise, о вчерашней встрече утром:«Это было так ужасно и – тут, наверно, было несчастье, а я не спросил, неузнал! Я думал только о себе! О, что с нею, не знаете ли вы, что с нею?» –умолял он Софью Матвеевну.
Потом он клялся, что «не изменит»», что он к ней воротится(то есть к Варваре Петровне). «Мы будем подходить к ее крыльцу (то есть всё сСофьей Матвеевной) каждый день, когда она садится в карету для утреннейпрогулки, и будем тихонько смотреть… О, я хочу, чтоб она ударила меня в другующеку; с наслаждением хочу! Я подставлю ей мою другую щеку comme dans votrelivre![291] Я теперь, теперь только понял, что значит подставить другую…“„ланиту”. Я никогда не понимал прежде!»
Для Софьи Матвеевны наступили два страшные дня ее жизни; онаи теперь припоминает о них с содроганием. Степан Трофимович заболел таксерьезно, что он не мог отправиться на пароходе, который на этот раз явилсяаккуратно в два часа пополудни; она же не в силах была оставить его одного итоже не поехала в Спасов. По ее рассказу, он очень даже обрадовался, чтопароход ушел.
– Ну и славно, ну и прекрасно, – пробормотал он с постели, –а то я всё боялся, что мы уедем. Здесь так хорошо, здесь лучше всего… Вы меняне оставите? О, вы меня не оставили!
«Здесь», однако, было вовсе не так хорошо. Он ничего не хотелзнать из ее затруднений; голова его была полна одними фантазиями. Свою жеболезнь он считал чем-то мимолетным, пустяками, и не думал о ней вовсе, а думалтолько о том, как они пойдут и станут продавать «эти книжки». Он просил еепочитать ему Евангелие.
– Я давно уже не читал… в оригинале. А то кто-нибудьспросит, и я ошибусь; надо тоже все-таки приготовиться.
Она уселась подле него и развернула книжку.
– Вы прекрасно читаете, – прервал он ее с первой же строки.– Я вижу, вижу, что я не ошибся! – прибавил он неясно, но восторженно. И вообщеон был в беспрерывном восторженном состоянии. Она прочитала нагорную проповедь.
– Assez, assez, mon enfant,[292] довольно… Неужто выдумаете, что этого не довольно!
И он в бессилии закрыл глаза. Он был очень слаб, но еще нетерял сознания. Софья Матвеевна поднялась было, полагая, что он хочет заснуть.Но он остановил:
– Друг мой, я всю жизнь мою лгал. Даже когда говорил правду.Я никогда не говорил для истины, а только для себя, я это и прежде знал, нотеперь только вижу… О, где те друзья, которых я оскорблял моею дружбой всю моюжизнь? И все, и все! Savez-vous,[293] я, может, лгу и теперь; наверно лгу итеперь. Главное в том, что я сам себе верю, когда лгу. Всего труднее в жизнижить и не лгать… и… и собственной лжи не верить, да, да, вот это именно! Ноподождите, это всё потом… Мы вместе, вместе! – прибавил он с энтузиазмом.
– Степан Трофимович, – робко попросила Софья Матвеевна, – непослать ли в «губернию» за доктором?
Он ужасно был поражен.
– Зачем? Est-ce que je suis si malade? Mais rien desérieux.[294] И зачем нам посторонние люди? Еще узнают и – что тогдабудет? Нет, нет, никто из посторонних, мы вместе, вместе!
– Знаете, – сказал он помолчав, – прочтите мне ещечто-нибудь, так, на выбор, что-нибудь, куда глаз попадет.
Софья Матвеевна развернула и стала читать.
– Где развернется, где развернется нечаянно, – повторил он.
– «И ангелу Лаодикийской церкви напиши…»
– Это что? что? Это откуда?
– Это из Апокалипсиса.
– О, je m’en souviens, oui, l’Apocalypse. Lisez, lisez,[295]я загадал по книге о нашей будущности, я хочу знать, что вышло; читайте сангела, с ангела…
– «И ангелу Лаодикийской церкви напиши: так говорит Аминь,свидетель верный и истинный, начало создания божия. Знаю твои дела; ты нихолоден, ни горяч; о, если б ты был холоден или горяч! Но поелику ты тепл, а негоряч и не холоден, то извергну тебя из уст моих. Ибо ты говоришь: я богат,разбогател, и ни в чем не имею нужды, а не знаешь, что ты несчастен, и жалок, инищ, и слеп, и наг».
– Это… и это в вашей книге! – воскликнул он, сверкая глазамии приподнимаясь с изголовья. – Я никогда не знал этого великого места! Слышите:скорее холодного, холодного, чем теплого, чем только теплого. О, я докажу.Только не оставляйте, не оставляйте меня одного! Мы докажем, мы докажем!
– Да не оставлю же я вас, Степан Трофимович, никогда неоставлю-с! – схватила она его руки и сжала в своих, поднося их к сердцу, сослезами на глазах смотря на него. («Жалко уж очень мне их стало в ту минуту», –передавала она.) Губы его задергались как бы судорожно.
– Однако, Степан Трофимович, как же нам все-таки быть-с? Недать ли знать кому из ваших знакомых али, может, родных?
Но тут уж он до того испугался, что она и не рада была, чтоеще раз помянула. Трепеща и дрожа умолял он не звать никого, не предприниматьничего; брал с нее слово, уговаривал: «Никого, никого! Мы одни, только одни,nous partirons ensemble».[296]
Очень худо было и то, что хозяева тоже стали беспокоиться,ворчали и приставали к Софье Матвеевне. Она им уплатила и постаралась показатьденьги; это смягчило на время; но хозяин потребовал «вид» Степана Трофимовича.Больной с высокомерною улыбкой указал на свой маленький сак; в нем СофьяМатвеевна отыскала его указ об отставке или что-то в этом роде, по которому онвсю жизнь проживал. Хозяин не унялся и говорил, что «надо их куда ни на естьпринять, потому у нас не больница, а помрет, так еще, пожалуй, что выйдет; натерпимся».Софья Матвеевна заговорила было и с ним о докторе, но выходило, что еслипослать в «губернию», то до того могло дорого обойтись, что, уж конечно, надобыло оставить о докторе всякую мысль. Она с тоской воротилась к своемубольному. Степан Трофимович слабел всё более и более.
