– Вечность, должно быть, длится долго, – сказал Самуэль. – Я научу Киприана говорить на смоландском. Он ведь был одним из нас, а значит, должен научиться говорить по-нашему.
Эбба заплакала.
– Нет… – почти неслышно прошептала она. – Нет. Нет. Нет…
Самуэль ласково погладил ее по щеке. Внезапно он выгнулся, по телу его прошла дрожь, но он продолжал улыбаться. Он закашлялся и выплюнул светло-красные капли крови. Затем снова прислонился к стене.
– Перестань плакать, ваша милость, – мягко сказал он. – Почему ты не радуешься тому, что смоландцы восстановили свою честь?
– Честь! – воскликнула она. – Какой тебе толк с этой чести? На нее ты ничего не сможешь купить, не говоря уже о жизни! И Герд Брандестейн, и Магнус Карлссон, и Бьорн Спиргер, и никто другой – не могут! Они вернули себе честь, но лучше бы им вместо этого вернуть себе жизнь! – Лицо Самуэля расплывалось у нее перед глазами, и, подчиняясь неожиданному приступу нежности, она схватила его руку и прижала к щеке. – Живой, хоть и не имеющий чести, Самуэль был бы мне дороже честного мертвого ротмистра Брахе!
Ее плач перешел в такие бурные рыдания, что она сжалась в комок. В душе бушевала битва, которая разрывала ей сердце. Раньше она считала, что не переживет потери королевы Кристины. Теперь она знала, что терять других так же невыносимо. У нее никогда не было братьев. И тем не менее рядом с ней были лучшие братья в мире – несколько коротких драгоценных недель. Тот факт, что она подарила им то, чего они желали больше всего на свете, – предоставила им возможность восстановить свою честь, – лишь усиливал ее боль. Эбба Спарре оплакивала и Самуэля Брахе, и смоландских рейтаров, и то, что в ее жизни не наступит такой день, когда она сможет позабыть об этой потере.
Через некоторое время она заметила, что его рука перестала гладить ее. Она смахнула слезы рукавом. Затем нежно положила руку Самуэля ему на грудь, взяла вторую и соединила ее с первой. Осмотрелась. Альфред, тоже ослепший от горя, протянул ей один из пистолетов Самуэля. Вместе они вложили оружие в безжизненные пальцы Самуэля. Казалось, что он все еще улыбается им. Эбба собралась было закрыть рейтару глаза, но скорбь снова так сильно охватила ее, что она прижалась щекой к его лбу и излила печаль в его спокойное лицо. Наконец она глубоко вздохнула, склонилась к нему и поцеловала веки. Затем закрыла ему глаза и подумала о том, что это был первый поцелуй любви, который она подарила мужчине – не считая отца.
На нее упала чья-то тень. Она подняла взгляд и увидела высокого худого старика в одежде иезуита. На шее у него висел серебряный крестик.
– Мне жаль, – сказал он на латыни. – Мне жаль. Я оплакиваю потерю стольких жизней. Мне жаль. Это моя вина.
Она непонимающе кивнула ему. Он кивнул в ответ и двинулся прочь, по направлению к развалинам церкви. За ним следовали еще несколько иезуитов и два солдата с карабинами наизготовку. Эбба огляделась по сторонам и заметила невдалеке черного монаха, который сидел рядом с мертвым братом по вере. Монах немного склонился в сторону, словно в боку у него была старая рана, все еще терзающая его, и был он так бледен и худ, что казалось, будто он в любой момент может улечься рядом с мертвецом и составить ему компанию в аду.
– Кто это? – прошептала она.
– Винченцо Карафа, – ответил монах. – Преподобный генерал Societas Jesu. Генерал-полковник иезуитов.
Она покачала головой. Иезуит был ей абсолютно безразличен, и тем не менее…
– Почему он сказал, что это он во всем виноват? Черный монах пожал плечами.
Эбба встала и посмотрела на павших смоландцев. Затем собралась с духом и направилась к ним. У тела Магнуса Карлссона она остановилась, опустилась на колени и склонилась к нему. Поцеловала его в лоб.
– Я обещала это тебе, Магнус, – тихо сказала она. – Прощай, товарищ.
Она повернулась к Альфреду, который, словно воплощение горя, сидел на корточках возле мертвого Самуэля.
– Дрова, – сказала она. – Нам нужны дрова.
– Зачем? – спросил Альфред и засопел.
Она указала на Самуэля и остальных.
– Здесь умерли великие смоландцы, – объяснила она. – Великий смоландец покидает землю в языках пламени. Найди мне дрова, Альфред Алфредссон: нужно подать знак Одину, пусть подготовит им место в своем большом зале. – В горле у нее стоял ком, и она снова заплакала. Затем быстро осенила себя крестным знамением. – И Богу на небесах, и всем ангелам тоже: пусть примут самые смелые души, которые я когда-либо знала.
32
Отец Сильвикола снова пришел в себя в развалинах старой церкви при монастыре. Воспоминания сразу обрушились на него. Его победили. Он не справился. И что хуже всего… она… она простила его! Как дьявол может прощать, если даже именем Божьим действуют затем, чтобы нести воздаяние? Или он все понял неправильно?
– Батюшка! – тонким голоском крикнул он в пустой купол церкви. – Батюшка! Я ведь только хотел закончить то, что не удалось закончить тебе. Батюшка!
Он не получил ответа. Неожиданно он догадался, где можно найти ответ. Он пошарил в сумке и нашел свои бутылочки. Дрожащими руками достал их и поставил на камень. Бокалы он потерял, но это не имело значения. Он просто отхлебнет из бутылки. Иезуит уставился на бутылочку с символом, обозначающим яд. Медленно закрыл глаза и принялся переставлять сосуды на камне; он делал это долго и в какой-то момент уже не мог сказать, где находится та, что с ядом. По-прежнему не открывая глаз, он сложил руки на животе и сделал глубокий вдох, а затем выдох. Его страх перед испытанием всегда был велик, но в этот раз он показался ему непреодолимым. Снова отец Сильвикола пожалел, что не стал проходить испытание, прежде чем отправиться в Вюрцбург. Его губы дрожали, дрожали и закрытые веки. Наконец он не глядя протянул руку, нащупал одну из бутылочек, откупорил ее, вылил содержимое в рот и проглотил. Затем отшвырнул бутылочку прочь. Услышал, как она ударилась и разбилась. Его рука нашла вторую бутылочку, и, не глядя на нее, он тоже бросил ее на пол, где она разлетелась на осколки. Он открыл глаза…
И отпрянул назад.
Перед ним стоял Вацлав фон Лангенфель. Он поставил ногу на камень, на котором отец Сильвикола недавно выстраивал свои бутылочки.
– Я уже решил, что ты опять переложишь ответственность за это на Бога, – заметил Вацлав.
Судорога пронзила внутренности отца Сильвиколы, словно огненное копье. Рот у него раскрылся. Ужас охватил его, а следом пришла и вторая судорога. Он бы никогда не подумал, что это так плохо…
Он беспомощно завалился набок и свернулся клубком. На самом деле он даже не думал, что возьмет бутылочку с ядом. Господь на небесах! За что?! Неужели это значит, что он был неправ… что он… Пелена застилала ему глаза. О боже, он горит! Он хотел закричать, но не мог. Пелена поднялась, и он посмотрел на Вацлава, который теперь возвышался над ним, как сама смерть, причем сходство усиливалось благодаря черной рясе и черному капюшону. Вацлав пошевелил пальцами, словно фокусник; внезапно в его руке показалась бутылочка, в точности такая же, как и те, что, разбитые, валялись на полу. Отец Сильвикола вытаращил глаза. Изо рта у него показалась пена.
