Я пробежал глазами по строкам и решил: пора переходить к сути. В чем его суть как человека?
«Его восприятие смерти разрушило всю его жизнь. Сама мысль о смерти валила отца с ног не хуже ядовитой тропической лихорадки».
Боже! Стоило мне затронуть эту тему, как я почувствовал во всем теле тяжесть. Как и Терри, я понял — отца убивал страх. Он часто повторял, что, согласно его убеждениям, страх — основа всех человеческих верований. Я же развил в себе уродливую мутацию его недуга: страх страха смерти. В отличие от отца и в отличие от Терри я боялся не столько смерти, сколько страха смерти. Страха, который заставляет людей верить, убивать друг друга, самих себя. Боялся страха, благодаря которому мог создать себе утешительную или отвлекающую ложь и положить ее в основу всей жизни.
Зачем я уезжаю? В погоне за лицом, преследовавшим меня в кошмарах?
Еду, чтобы больше узнать о нем? О матери? О самом себе?
Так или нет?
Отец считал, что люди вообще не ездят в путешествия, а проводят жизнь, отыскивая и собирая свидетельства, которые помогут им дать разумное объяснение тому, во что они верят с первогодня. Им, разумеется, полагаются новые откровения, но они редко потрясают изначальную систему верований — скорее, служат для них надстройкой. Он верил: если основа не затронута, не важно, что на ней возводить, и это вовсе не путешествие. Это — наслаивание одного на другое. Он не соглашался, что человек вообще начинает с нуля. Зато часто повторял: «Люди не ищут ответов. Они ищут факты, способные подтвердить их доводы».
Я стал размышлять о его путешествии. В чем его суть? Отец, хоть и странствовал по миру, но далеко не удалился. И хоть окунался в различные озера существования, его дух не сменил аромата. Все его планы, задумки и замыслы вращались вокруг одного и того же: отношений человека и общества — в более широком плане человека и цивилизации, в более узком — человека и его окружения. Он стремился изменить мир, но считал его устойчивым и неизменным. И не пытался выявить пределы внутри себя. Насколько способен человек развиваться? Возможно ли изучить его суть и расширить ее границы? Способно ли к распрямлению сердце? Можно ли излить через рот душу? По силам ли мысли управлять автомобилем? Последнее ему вряд ли приходило в голову.
Наконец я понял, как восстать против образа жизни отца. И мне стала понятна природа моего анархизма. Подобно Терри, я существовал словно на грани смерти, а там — будь, что будет.
Цивилизация? Общество? Кому до них какое дело? Я повернусь к прогрессу спиной и в отличие от отца сосредоточусь не на внешнем, а на внутреннем мире.
Чтобы достигнуть собственного дна. Достигнуть дна мысли. Выйти за пределы времени. Как все, я насыщен временем. Пропитан им и тону в нем. Уничтожить эту абсолютную, всеохватывающую физиологическую уловку — вот мой козырь про запас.
В джунглях Таиланда я успешно передал свою мысль отцу, но он предпочел в это не поверить. Значит, мыслью можно управлять. Следовательно, думая, надо соблюдать осторожность. Поэтому большинство врачей молчаливо признают, что стресс, депрессия, горе, как и одиночество, действуют на нашу иммунную систему. А одиночество даже вызывает смертельные недуги: заболевание сердца, рак и способно стать причиной случайной смерти, поскольку ему часто сопутствует роковая неловкость. Если ощущение одиночества не проходит, необходимо непременно обратиться к врачу.
Мы невежественно даем волю дурным мыслям, не понимая, что твердить: «Мне плохо» — значит обрекать себя на риск заболеть раком. Это так же опасно, как пачками высасывать «Кэмел» без фильтра. Не стоит ли изобрести устройство, которое будет лечить электрошоком, как только у человека появляются дурные мысли? Окажет ли это благоприятное воздействие? А как насчет самогипноза? Даже в фантазиях, мыслях, верованиях и галлюцинациях возможно ли заставить мозг свернуть с привычной колеи? Способен ли я к самоосвобождению? К самообновлению? Сбросить с себя старую клеточную оболочку? Или такое желание слишком честолюбиво? Обладает ли самопознание рубильником разъединения? Понятия не имею. Новалис утверждал, что атеизм — это когда человек не верит в себя. Допустим. Тогда, в этом смысле, я скорее агностик. Но в этом ли мое предназначение? Исследовать пределы могущества мысли и понять, каков на самом деле реальный мир? А что потом? Останусь ли я в мире сем и буду ли от мира сего, когда прорвусь сквозь время и пространство? Или мне предстоит жить на горном пике? Я этого не хочу. Меня тянет оставаться на дне и заставлять семилеток покупать мне билеты в кино за полцены. Как соединить такие несопоставимые желания? Я понимаю: чтобы достигнуть просветления, мне, вероятно, придется стать свидетелем их крушения, но мои желания мне дороги. Так где же выход?
* * *
Я собрал сумки, положил рукопись и фотографию Астрид, моей матери. Она была удивительно красива. Это было мне на руку. Люди разевают рты, если видят смазливую мордашку. И эти рты сами разъяснят все, что мне требуется знать. Эта женщина была связана с чьими-то жизнями — не только с моим отцом. Кто-то уже умер, кто-то сильно постарел. Но где-то найдутся друзья детства, приятели, любовники. Кто-то ее вспомнит. Где-нибудь.
Ни отец, ни я не слишком чтили религию, поскольку предпочитали, чтобы тайна оставалась чудом, но отец не особенно любил и тайну — она была для него будто камешек в ботинке. Я не пойду по его стопам и не стану закрывать на тайны глаза. Мне хочется узнать, что случится, если проникнуть в ее суть. Я буду следовать собственным глупым, неверным путем. Обойду землю, отыщу родных матери и того, кому принадлежит лицо в небесах. Тогда мне станет ясно, куда завело меня это таинственное родство и что мне удалось понять — мать или некое невообразимое зло.
Я выглянул в окно. Занимался рассвет. Я сварил себе кофе и снова перечитал некролог. Требовалось какое-то заключение. Но разве можно подытожить подобную жизнь? Что она значила? Какой мыслью закруглить мой рассказ? Я решил обратиться к тем несведущим, ни в чем не разбирающимся людям, которые называли отца фальшивым, сами того не подозревая, что он таким и был.
«Мартин Дин был моим отцом».
Написав эту фразу, я почувствовал, что совершенно выдохся. Внезапно ощутил, что мне досталось гораздо больше, чем миллионам других сыновей, — меня взрастили на очень странных, бескомпромиссных, клокочущих идеях. Ну и что, что мой отец оказался загнавшим себя в угол философом? Он обладал таким чувством сопереживания, что скорее разрешил бы похоронить себя заживо, чем позволил своим недостаткам причинить кому-нибудь боль. Он был моим отцом. Глупым. Но глупым на мой манер.
Его жизнь не подытожить. Я на это не способен. Если я — только его часть, то откуда мне знать, частью кого являлся он сам? И я написал:
«Моего отца в нашей стране обзывали разными именами. Он не был ни Ганди и ни Буддой, но, с другой стороны, ни Гитлером и ни Сталиным. Он находился где-то в середине. Но мне хочется знать вот что: насколько понимание моего отца способствует самопониманию того, кто о нем рассуждает?
