ее были залиты слезами. – Без России я не смогу жить.
Она повернула назад, в Петроград.
При странных, скажем так, обстоятельствах был убит журналист Борис Ржевский, тот самый Борька, который так «удачно» съездил к Илиодору, что в результате могущественный министр внутренних дел Хвостов сделался никем. С остатками белой армии Ржевский докатился до юга России, до Одессы, и собирался было уже нырнуть за границу, но фронт неожиданно стабилизировался, устоялся, белые и красные ощетинились друг против друга штыками и – ни туда, ни сюда. Некоторые даже начали поговаривать, что Россия отныне будет делиться на две половины, одну большую и одну маленькую, в большой будут жить красные, в маленькой – белые, а между ними пройдет граница с часовыми и полосатыми столбами. Ржевский, поверив этим рассказам, задержался в Одессе – слишком уж не хотелось покидать Россию. Тоскливо было.
Каждый день задержки – это крупная, до посинения, выпивка, такая тяжелая и затяжная, что наутро, с похмелья, весь мир имел цвет денатурата, был величиной с детскую ладошку, и по ладошке этой почему-то ползли черные пиявки. Галлюцинации, белая горячка.
Собрались в ту пору в Одессе старые знакомцы: Симанович, Ржевский, Беляев – бывший сотрудник «Нового времени», ставший бандитом, впрочем, все трое, с одной стороны, были респектабельными господами, а с другой – обычными бандюгами, Ржевский и Симанович, например, дружили с Мишкой Япончиком, Беляев – еще с кем-то.
Симанович, как обычно, прокручивал разные аферы и ходил с карманами, полными денег. Вечера проводили в кабаре Фишзона, где с большим успехом выступал ансамбль еврейских артистов.
Как-то они встретились там втроем: Симанович, Ржевский и Беляев. Беляев, кстати, ухитрился в свое время похитить из гроба Распутина иконку, на которой стояли подписи всей царской семьи, и продать ее за круглую сумму в сорок тысяч целковых. Против него было возбуждено уголовное дело – четвертое или пятое по счету, поскольку чистоплотностью Беляев не отличался, к его рукам прилипало все, что плохо лежало.
Наши герои мирно беседовали в шантане, смеялись, подливали друг другу в шампанское коньяк – такой «ерш» доставал до самых печенок, – подпаивали артистов – в общем, здорово надрались, а когда земля под ними уже начала качаться, выбрались на улицу.
– Ну что, господа, по домам или по девочкам? – спросил пьяный Ржевский.
– По девочкам, – сказал Беляев.
– По девочкам, – сказал Симанович.
– А я хочу домой, – неожиданно грустно заявил Ржевский, глянул вверх, в мутно-черное ночное небо, словно бы хотел отыскать там облако, на которое ему надлежало взлететь после смерти, не нашел и сделался еще более печальным. – В Петроград хочу, в Москву, в… – Он замолчал.
Из-за поворота появилась пролетка на мягком резиновом ходу, заскакала, заколыхалась на крупных круглых камнях, Ржевский призывно помахал рукой, останавливая ее.
– Ну что ж, каждому свое, – сказал Беляев, когда Ржевский, пьяно покачиваясь, сел в пролетку и уже собрался отъезжать, – каждый выбирает свою дорогу сам.
Он расстегнул кобуру, висевшую у него на поясе, выдернул из нее пистолет и в упор выстрелил в Ржевского. Тот вскинулся изумленно и тут же рухнул на дно пролетки. Беляев скомандовал извозчику:
– Поезжай!
– За что ты его? – спросил Беляева ошеломленный Симанович.
– За то, что он устроил заговор против Распутина, – ответил Беляев совершенно неожиданно.
Так Симанович написал в своих воспоминании, а так это было или не так – не ведомо никому.
Об убийстве бывшего журналиста узнал, естественно, Мишка Япончик, который не просто дружил с Борькой, а был чуть ли не в родственных с ним отношениях, – и думаю, что узнал не без помощи Симановича. Япончик прислал в кабаре Фишзона двух своих громил. Симанович и Беляев сидели в кабаре около самой эстрады и пили шампанское с коньяком. Громилы подошли к столику и спросили у Симановича, которого знали в лицо:
– А где здесь Беляев?
Симанович показал на соседа.
Через несколько минут Беляева не стало, он отправился к своему бывшему дружку. Нравы, как видите, в ту пору были очень простые. Все списывала война.
А на эстраде в кабаре Фишзона продолжала играть веселая музыка и талантливые еврейские артисты делали умопомрачительные кульбиты, покоряя ими публику. Этим ребятам всегда было весело, когда русские били друг друга.
О судьбе семьи Распутина тоже мало что известно. Ведомо только, что Прасковья Федоровна примчалась после гибели мужа в Питер, искала в доме на Гороховой деньги – те, которые не нашла в прошлый раз, но, естественно, ничего не обнаружила и, забрав с собой дочерей, навсегда покинула столицу. Тем более что квартиру надо было спешно освобождать.
В распутинской квартире царская семья планировала организовать музей «старца», и времени ей на это было отпущено конечно же мало – через два месяца после смерти Распутина трон пал. Прасковья Федоровна вместе с дочерьми прибыла в село Покровское, но там мужики чуть не подняли их на вилы.
Через несколько дней к Прасковье пришел староста и сказал:
– Значитца, так… Съезжайте-ка вы, бабы, с села. Если не съедете – сожжем дом. И вас вместе с ним.
Документов на этот счет, естественно, никаких не сохранилось, но говорят, так оно и было. Распутины покинули село.
Дочь Распутина Матрена вышла замуж.
Вообще-то у нее было несколько ухажеров. Первым считался репортер Давидсон, который летом 1914 года приехал вслед за Распутиным в Покровское и оказался свидетелем покушения Феонии Гусевой на «старца».
Чем то покушение закончилось, мы знаем, а рыжий щеголь, пораскинув мозгами, решил, что лучшей невесты, чем щекастая, с двумя тощими косичками Матрена, ему не найти. Потом Матрена показала, как надо себя вести, в Институте благородных девиц, успешно сморкаясь в передник и выковыривая пальцами из носа козюльки, – в коридорах Смольного об этом ходили целые легенды, – и рыжий репортер отстал от нее: понял, что Матрена ему не пара.
Второй жених у нее был грузин, которого Симанович в своих мемуарах почему-то упорно называет армянином, – боевой офицер, георгиевский кавалер Пхакадзе – он покончил с собою прямо в квартире Распутина.
Причина самоубийства была неясна, но всезнающий Арон и этому нашел объяснение: дескать, пылкий «армянин» не так уж и боготворил Распутина, даже более – планировал пришибить «старца», зажав его где-нибудь в темном углу большой квартиры, но царице стал известен план Пхакадзе, и неудачливый жених вынужден был застрелиться.
Вышла Матрена замуж также за офицера – золотые погоны пленяли ее, доводили до исступления, – за прапорщика Соловьева, который задался целью, прямо скажем, не совсем благородной: он хотел завладеть бриллиантами царской семьи, к той поре уже угодившей в беду и находившейся в Сибири. Обстоятельство, что он был женат на дочери «старца», открывало ему благоприятный вход в царскую семью: фамилия Распутина до самого расстрела в Екатеринбурге служила там пропуском.
Удалой прапорщик смог присвоить себе несколько крупных переводов, пришедших царю, он также сумел уговорить Александру Федоровну, чтобы та продала часть бриллиантов, и крепко набил себе на этом карман,
