Марк вскочил, смахивая с колен салфетку.
— Разумеется, она узнает меня! Клянусь, что узнает! Идем туда немедленно!
Вместе с Санти они поехали на маленькой оранжевой машине в горы, мимо Деи, мимо Вальдемоссы. В эти дни раннего марта только зацветал миндаль, но его красота не трогала Марка. Он не видел высоких темных кипарисов, искривленных шишковатых олив, не слышал блеяния маленьких белых ягнят, не чувствовал запаха моря в напоенном соснами воздухе. Пейзаж был сказочным, это он заметил, но эта сказка могла вскоре обратиться в кошмар, если его лицо, его голос, его появление не произведут желаемого впечатления на его мать.
Главная медсестра в клинике говорила на безупречном английском и оттого без умолку болтала с Марком, довольная, что может продемонстрировать свои знания. Она привела их с Санти в большую комнату, полную пожилых женщин — с раскрытыми ртами, пустыми взглядами и тупым выражением на лицах, — одетых в поношенные платья и серые халаты.
— Что же это за место такое? — изумился Марк, оглядываясь.
— Это больница для физически здоровых женщин, — любезно пояснила медсестра, — но у которых слегка не в порядке вот здесь, — и она указала себе на голову. — Мы пытаемся, чтобы они чувствовали себя здесь как дома, потому что многие из них даже не понимают, где находятся. Так где же Марчелла? Иногда она бродит где-нибудь… — Из большой комнаты двери вели в залитую солнцем приемную, окна которой выходили в небольшой внутренний дворик, уставленный растениями в горшочках. Какая-то женщина сидела прямо и отчужденно в кресле с высокой спинкой, спиной к вошедшим.
— Сегодня она, кажется, совсем спокойна, — заметила медсестра, приглашая их войти. — Мы всегда стараемся принарядить ее. У нее такие красивые платья, мы хотим, чтобы она носила их, чтобы чувствовала себя, как в обычной жизни. Ей каждую неделю делают укладку. У вас есть для нее конфетка? Уж очень она их любит!
Марчелла, смотри, кто пришел? — закричала она. — Марчелла, тебя пришел навестить твой сын.
Марк не слышал болтовню медсестры. Глаза его были прикованы к женщине, сидящей в обитом сиреневым шелком кресле. Он ждал, что она обернется к ним. Он сделал к ней несколько шагов, видя лишь ее профиль, надеясь, что она обернется к нему. Он почувствовал, как Санти коснулся его руки, мягко сдерживая его.
— Очень медленно, Марк, — предупредил он. — Для тебя это может быть тяжело. Да и для нее, возможно, тоже.
Марк вырвал свою руку и пошел прямо к матери.
— Мама! — позвал он.
Несколько любопытных женщин вошли в приемную вслед за ними и теперь наблюдали за Марком и выражением его лица. Он встал прямо перед женщиной, бывшей его матерью, так, чтобы она не могла не увидеть его. Ее лицо было тщательно подкрашено, волосы красиво уложены. Хотя ее одежда была безупречной, что-то не то сквозило во всем ее облике. Как будто ее специально посадили в эту позу, и она послушно сидела, словно на сеансе у портретиста. Ее руки то и дело хватались за подлокотники, а потом она вновь разводила их жестом отчаяния или нетерпения. Когда она наконец взглянула ему в глаза, он понял, что произошло с ее лицом. У него появилось ощущение, что какой-то талантливый карикатурист придал черты ее лица какому-то безжизненному существу, какой-то кукле. Глаза ее не узнали его, в них не возникло никакого выражения. Ее лицо было столь родным и вместе с тем настолько чужим, что он не смог бы точно сказать, что же с ним не в порядке.
— Эй, мама! — позвал он. Он смотрел на нее во все глаза. Ее глаза не избегали его, но неопределенный взгляд не был ни дружественным, ни враждебным. Он просто не выражал ничего.
— Господи Боже! — заплакал Марк. Он отвернулся от нее с рыданием, кинувшись в двери, ведущие во внутренний дворик. Он принялся дергать за ручку, но дверь была заперта. — Выпустите меня отсюда! — закричал он, оборачиваясь к Санти. — Я хочу уйти отсюда!
Санти кивнул медсестре, и, вставив ключ в замок, она отперла дверь. Марк бросился во дворик, быстро пробежал по нему и, добежав до колодца, перегнулся через его край, вглядываясь в его темную глубину, где на дне плескалась вода. Там росли раскидистые папоротники, скрытые от дневного света, и на них упали его слезы.
Через несколько секунд к нему подошел Санти, нагнулся над колодцем, обнимая Марка за плечи. Глаза Санти тоже были полны слез. Марк повернулся к нему, и мужчины обнялись.
— Я пытался убедить себя, что дело идет на поправку, — прошептал Санти. — Почему-то не казалось, что все так ужасно, пока я не увидел, как ты посмотрел на нее, Марк. Боюсь, что мы потеряли ее…
Они оба любили ее так сильно, что каждый чувствовал сейчас всю силу горя другого.
— Ты был моей последней надеждой, Марк, — сказал Санти.
Марк бросился назад, заставив себя войти на солнечную террасу, чтобы вновь увидеть свою мать. Он опустился рядом с ней на колени.
— Мама! — позвал он. — Это Марк! Ты ведь узнаешь меня, правда?
Марчелла окинула взглядом молодого человека, опустившегося рядом с нею, и было ясно, что ее мало интересует происходящее. Марк положил голову ей на колени, рыдая.
Санти обхватил его за плечи.
— Пойдем, Марк, — с усилием приподнял он его. — У мужчины должна быть гордость. Нельзя так унижаться.
— Пошли к черту свою гордость! — закричал Марк, вскидывая на него свои красные, опухшие глаза. — Это моя мать. Она все для меня!
Санти кивнул:
— И для меня тоже она — все. Но к чему это приведет?
— Но она должна узнать меня, Санти! Она должна! — кричал Марк. — Кто я? — обратился он к Марчелле. — Кто я, мама? — Он вновь взглянул на Санти. — Она всегда говорила, что я свет ее жизни!
Он взял ее за руку, и она не стала вырывать ее, лукаво улыбаясь ему, будто ожидая, что у него есть для нее какое-то угощение. Это был взгляд, который он часто видел у собак и нищих, но он был таким чужим в глазах его матери! Он раскрыл руку, чтобы показать, что она пуста, и она тотчас же выдернула свои пальцы.
— Держите для нее всегда какие-нибудь конфетки, — доброжелательно посоветовала медсестра. — В следующий раз принесите кусочек сахара в кармане. Ей это понравится!
Марк повернул к ней искаженное лицо.
— Это не животное, и я не собираюсь подкармливать мою Мать сахарком. Кто я такой, мама? Кто я? — Он прокричал эти слова прямо в ее бесстрастное лицо так, что она отпрянула.
Санти оттащил его прочь:
— Не делай этого Марк! Пожалуйста! Губы у Марка задергались.
— Я буду спрашивать ее, пока она не ответит, — упрямо заявил он. — Какая-то часть ее мозга должна меня знать. Я буду твердить ей об этом день и ночь, пока это не сработает! Я сделаю это, Санти. Мы достанем пианино, и я буду играть ее любимые вещи. Ты увидишь, у нас все получится! Если я сумею сосредоточить ее рассудок на том, что с ней случилось, я знаю, что она сумеет восстановить его. Такая уж женщина моя мать.
