Перед некоторыми он выступал демократом, перед другими аристократом — ив итоге одним из первых перебежал к hotel de ville[62], чтобы дать эту замечательную клятву… Я рада, что он не возвращается. Он написал мне очень длинное письмо, на которое потребовал ответа, ибо, как он выразился, я оказываю эту честь принцу де Линю и принцу де Нассау. Я хотела бы ответить ему, что Линь не перебежал на сторону Ван дер Нута[63] и остался верным своему законному господину, а что касается второго, то я обязана писать ему, так как он напрямую нанят мною и находится под моим началом. И поэтому, чтобы мне не пришлось говорить ему то, чего он заслуживает, необходимо, чтобы не я, а кто-нибудь другой ответил ему за меня»{1020}.
Екатерина в тот день чувствовала себя плохо, хотя и погуляла в парке в течение часа. Колики мучили ее и весь следующий день. Она сказала Гримму, что, по ее мнению, вся идея свободы дискредитирована французскими революционерами и что их свобода — это свобода, о которой люди вскоре пожалеют. Она определила свое понимание вопроса в Великой Директиве от 1767 года: «Человек должен обзавестись четким и ясным представлением о том, что такое свобода. Свобода — это право делать то, что позволяют законы»{1021}.
14 мая в Петербург прибыл эмиссар Питта Уильям Фокенер; неделей позже он был представлен императрице в Царском Селе. По этому случаю они вместе отобедали и прогулялись по парку. Когда через два месяца он покидал Россию, ему подарили табакерку стоимостью в шесть с половиной тысяч рублей.
Весной и летом того года Екатерина необычайно наслаждалась Царским Селом, особенно колоннадой Камероновой галереи и вестибюлем, ведшим из ее апартаментов в цветущий сад, где она сидела на зеленой кожаной софе, окруженная потомками Сэра Тома Андерсона. Вот как она описала обстановку Гримму: «Эта софа стоит в вестибюле, полуоткрытом в сад. Там я и сижу, как крымский хан в своей беседке или как попугай в клетке. Вы не представляете себе, что такое Царское Село в ясную и теплую погоду!»{1022} Колоннада тоже оказалась местом полезным: оттуда императрица могла наблюдать, что происходит в саду. 6 июля мимо галереи прошествовал двадцатитрехлетний шейх Мансур — пленник, захваченный во время сражения на стороне турок в Анапе на берегу Черного моря, — чтобы она смогла увидеть его. Элиша Мансур был легендарной фигурой и, как говорят, итальянским иезуитским священником, перешедшим в ислам. Несмотря на поражение 1791 года и последующее пленение, он стал вдохновляющим примером для чеченских сепаратистов наших дней — и аэропорт в Грозном назван его именем.
Потемкин вернулся на юг 24 июля, оставив Царское Село в пять утра. Через пять дней состоялось решающее сражение, принесшее победу над оттоманским флотом, и десятого августа курьер Потемкина принес сообщение о предварительном мирном договоре с турками, подписанном тридцать первого июля. Благодарственный молебен в Санкт-Петербурге и Царском Селе назначили на пятнадцатое августа, и двадцатого после обеда Екатерина вернулась в город.
24 августа пришло известие о смерти от лихорадки одного из братьев Марии Федоровны, принца Карла Александра Вюртемберг-Штутгартского, который служил с Потемкиным. 26-го Екатерина отправилась в Павловск — утешить невестку — и вернулась, чтобы провести ночь в Царском Селе. Она еще не знала, что Потемкин тоже серьезно болен. Это известие дошло до двора двумя днями позже. Начался период великих волнений с неизбежными запаздываниями медицинских бюллетеней, сообщающих о колебаниях в состоянии здоровья Потемкина: они прибывали, лишь добавляя Екатерине беспокойства.
В сентябре Екатерина с ужасом узнала новость из Франции — Людовик XVI принял новую конституцию, дав клятву верности и лояльности. В ярости она написала Гримму:
«Итак, разве в том дело, что сир Людовик XVI швырнул свою подпись на эту экстравагантную конституцию и готов раздавать клятвы, которых не хочет выполнять — однако никто его ни о чем и не спрашивает? Вопрос в другом: кто те люди без малейших понятий, которые заставили его совершить все эти глупые поступки? Это поистине акт недостойной трусости. Можно сказать, что у них нет ни веры, ни закона, ни чести. Я ужасно разозлена; я топала ногой, читая такие… такие… такие… ужасы»{1023}.
Между тем первого сентября из Ясс прибыл еще один курьер с письмом от Потемкина: «Слава Богу, опасность уже миновала, мне лучше. Пока очень слаб. Кризис был ужасным. Я потерял надежду когда-нибудь увидеть тебя снова, любимая матушка, Ваше всемилостивое величество»{1024}. Екатерина ответила: «Твое письмо от двадцать четвертого августа успокоило волнения моей души по поводу тебя, ибо я увидела, что тебе лучше. Но перед тем я волновалась ужасно. Тем не менее я не понимаю, как ты передвигаешься с места на место, будучи таким слабым»{1025}.
Следующий курьер прибыл 16 сентября с сообщением, что лихорадка у Потемкина возобновилась. Но он снова поправился и написал Екатерине: «Слава Богу, я помалу набираюсь сил. Однако меня мучает звон в ухе. Еще не было такого года, как этот, — болеют все. Мой дом походит на лазарет… О Боже. Не могу больше писать, голова падает»{1026}. Послание, которое пришло со следующим курьером, 29 сентября, вроде бы означало, что ему становится лучше, так как касалось деталей мирных переговоров и перечисляло всех тех, кто был назначен полномочными представителями с турецкой стороны. Но 21-го Потемкин написал: «Мой приступ продолжается три дня. Я потерял силы и не знаю, каким будет конец»{1027}.
3 октября сразу два курьера доставили сообщения об опасном ухудшении состояния князя и одновременно — о принятии им последнего причастия. 26 сентября Потемкин, слишком слабый, чтобы писать самому, попросил своего наперсника Василия Попова сделать это за него. 27-го он смог написать несколько слов: «Любимая матушка, то, что я больше не увижу тебя, делает жизнь еще тяжелее»{1028}.
Потемкин умер утром 5 октября 1791 года в возрасте пятидесяти двух лет в дороге, примерно в сорока милях от Ясс. Его последнее письмо любимой императрице было написано за день до смерти:
«Ваше
