Князь Потемкин приехал в Петербург к концу февраля. По словам Екатерины, он был «более красивым, милым, умным и блистательным, чем когда-либо прежде, и в самом радужном расположении духа»{1014}. Другие наблюдатели не были так уверены в «радужном» настроении князя. Храповицкий считал Потемкина раздосадованным тем, что Александр Мамонов, не дожидаясь его возвращения, закончил свои взаимоотношения с Екатериной, «к тому же так глупо»{1015}. Если бы он немного повременил, Потемкин смог бы повлиять на выбор преемника.
Вскоре Потемкин и Екатерина поссорились из-за несогласия в вопросах внешней политики. Существовала угроза, что Пруссия при помощи Британии и Польши развяжет войну против России. Пруссия и Британия издали совместный ультиматум, заявив, что Россия не должна больше присоединять к себе территории Оттоманской империи. Потемкин хотел, чтобы Екатерина начала мирные переговоры с королем Фридрихом-Вильгельмом III («тяжелым прусаком», которого она так невзлюбила во время его визита в Санкт-Петербург в 1780 году, и который унаследовал трон после смерти Фридриха Великого в 1786 году), но она отказалась. Она также воспротивилась предложению Потемкина начать принимать лекарства от «спазмов и сильного колотья в боку», а также перебоев дыхания, от которых страдала в марте, предпочитая дать природе возможность идти своим путем. Говорили о часто хлопавших дверях и сценах со слезами, за которыми следовали такие же слёзные примирения.
Неожиданно на помощь Екатерине пришел британский политик Чарльз Джеймс Фокс, выступив в Вестминстерском парламенте с решительной речью в осуждение планов морской экспедиции против России. Екатерина была так довольна вмешательством Фокса, что заказала скульптору Иозефу Ноллекенсу его мраморный бюст, бронзовую копию которого поставила в Камероновой галерее между Демосфеном и Цицероном. 5 апреля премьер-министр Уильям Питт отозвал британский ультиматум и отправил в Петербург секретного эмиссара, чтобы найти мирный выход из «Очаковского кризиса». Но до 30 апреля, когда наконец прибыл курьер с этим известием, Екатерина тайно поручила Потемкину привести все вооруженные силы в полную боевую готовность.
Апрель 1791 года в Петербурге был очень теплым. Екатерина сообщила Гримму: «В тени у нас — девятнадцать-двадцать градусов. Это что-то неслыханное, я никогда не видела такого прежде: всё зазеленело, начали распускаться листья, окна распахнуты, и мы умираем от жары»{1016}. Однако к концу месяца погода полностью изменилась, и пошел снег. Но погода не испортила великолепного представления, которое 28 апреля устроил Потемкин в своем дворце на Конногвардейской (тот был построен архитектором Иваном Старовым и позднее назван императрицей Таврическим дворцом). Он не пожалел расходов, чтобы создать обстановку несравненного великолепия и очарования. В честь праздника у стен дворца было выставлено угощение для народа. Начало пиршества было приурочено к семи часам — времени прибытия императрицы. Но жаждущая толпа, прождав большую часть дня под проливным дождем, опередила сигнал. К приезду Екатерины люди расхватали почти всю выставленную им еду и растащили ее по домам. Потемкин, ничуть не огорчившись, преклонил колено и, приняв свою императрицу из кареты, ввел ее во дворец, в обширную колоннаду гигантского холла. Далее располагался столь же громадный Зимний сад. Фрейлина графиня Головина описала, как были освещены в этот вечер пространства холла и сада:
«Два портика обрамляли центр помещения, а между ними находился зимний сад, озаренный скрытыми масляными светильниками. Там было множество деревьев и цветов. Основной свет, однако, шел сверху, от купола, с середины которого свешивалась стеклянная монограмма императрицы. Эта монограмма, подсвеченная невидимым отражателем, испускала ослепительное сияние»{1017}.
Определенные идеи, позаимствованные Потемкиным у герцогини Кингстон, также нашли себе место на этом торжестве — в том числе серебряный сосуд для охлаждения вина, использованный под рыбный суп, и два больших позолоченных органа, создававшие музыкальный фон приема. Как только императрица устроилась, из сада показались двадцать четыре пары юных танцоров в розово-лазоревых, усыпанных драгоценными камнями костюмах, исполняющие кадриль. В одной паре танцевал Александр, в другой — Константин. Екатерина была очарована танцем, как и прочими сюрпризами этого необыкновенного приема. На следующее утро она написала Гримму (всего лишь с небольшой головной болью после такого короткого сна):
«Невозможно представить ничего более красивого, разнообразного и блистательного, чем эти две кадрили. Они длились долее трех четвертей часа, после чего любезный хозяин отвел меня и остальную компанию в театр, где была разыграна комедия. Затем мы вернулись в холл и начался бал, посреди которого вместо контрданса наша молодежь решила повторить те самые две кадрили — и опять, во второй уже раз, все были полны энтузиазма. Когда танцы закончились, я пошла отдохнуть в прекрасные апартаменты колдовского дворца. К ночи был объявлен ужин; его устроили в театре; участникам кадрилей накрыли на сцене. Обратите внимание: все мужчины, танцевавшие кадрили, были одеты в испанские костюмы, все женщины — в греческие. Остальные столы заполняли амфитеатр, что производило необыкновенный эффект. После ужина в передней был дан концерт вокальной и инструментальной музыки, и в два часа утра я уехала»{1018}.
Прекрасное представление, устроенное Потемкиным, привело императрицу в столь бодрое настроение, что даже известие о восстании в Варшаве — где недавно была объявлена новая конституция — не развеяло его: «Мы прекрасно подготовлены к любому повороту событий, и Бог свидетель, мы не склонимся перед самим дьяволом»{1019}.
Первого мая Екатерина выехала в Царское Село, сообщив Храповицкому, что намерена сохранить поездку в секрете — будто, оставив Эрмитаж, она просто отправляется на прогулку. Едва ли это долго оставалось тайной, но ей доставляла удовольствие игра с придворными; она любила оставлять их в недоумении хотя бы на несколько часов и избегать тщательно разработанного церемониала официального отъезда. На следующий день Екатерина написала Гримму, чтобы сообщить ему о своем гневе и разочаровании в адрес одного из «карманных посланников», человека, которого она раньше считала другом — графа Сегюра:
«Но есть человек, которого я не могу простить за причиненное зло: это Сегюр. Пусть ему будет стыдно! Он лжив, как Иуда, и я не удивляюсь, что во Франции его никто не любит. В этом мире необходимо собственное мнение, а он его не имеет, и поэтому его презирают…
