Маринка даже не успела юркнуть под одеяло, так стремительно Валя подошла к ней. Вообще-то мы не боялись Валечки и никогда особенно ее не слушались, но сегодня она тоже выглядела по-другому.
И только теперь при взгляде то на нее, то на Череп одно подозрение поразило меня: а что, если это как раз тот самый Герт проявился в новых чертах нашего друга?
– Над смертью решили надругаться? Сердца в вас нет. Одно охальство и пустота. – И Валечка резко, а не как обычно плавно и сонно пошла к выходу.
Что делать. Мы уже догадались, что Валечке не хватало мозгов осознать всю ответственность, которая лежала на ней во время войны. Вместо того чтобы уйти к партизанам или стать как Олег Кошевой, она потеряла себя в первом попавшемся немце. Но ведь она не имела никакого права сходить с ума, как, например, та старая женщина, которая ходила туда-сюда по проспекту рядом с моим домом. В белом платье, с двумя седыми косами, с букетиком цветов, она вглядывалась в прохожих. Выискивала своего жениха, не вернувшегося с войны. Она повредилась в уме, но жених ее, наверное, был героем. А нашей Вале достался Герт. Между прочим, одна из нянечек сказала нам по секрету, что в этих местах стояла не только немецкая армия, но был и центр фашистской разведки, и даже гестапо и что в парке, мимо которого мы иногда ходим, лежит под землей расстрелянных целая куча, и даже дети, как мы, и младше. Штабелями. Без одежды.
На следующий день мы простились с Черепом навсегда. После отбоя, снова обувшись только за порогом, в темноте и в компании нескольких веселых приблудных псов, что жили на территории, мы вышли к обрыву. Еще днем мы успели тайно раскопать там яму, и теперь на ее дно упал Череп.
Кому он принадлежал? В самом ли деле юному Герту или обыкновенному фашисту, который, возможно, стрелял в наших отцов и дедов? Я старалась вспомнить хоть что-нибудь хорошее про этих немцев.
– Постойте, – закрыла лицо руками Маринка, когда первые комья холодной земли полетели вниз. – Кажется, надо что-то сказать. Ну иногда говорят ведь что-то? Только что? Или надо по-немецки?
Если б это было полгода назад, Танька Рооз смогла бы помочь, сказала бы сейчас что-нибудь. Хотя, кажется, она сама толком не знала немецкого.
– Гитлер капут, хенде хох, фюрер, арбайте, шнейль, русише швайн!
Внезапно Маринка вышла из общего ржанья, и мы притихли.
– Маша, скажи ты, – попросила она девочку, чья мать умерла, а бабушка ходила в церковь, – ведь он жил еще, когда был Бог.
– Бабушка говорит, что Он и сейчас есть, – кажется, немного обиделась за бабушку и, главное, за свою маму Машка. В первые дни под платьем на ней висел крестик, но потом воспитательницы убедили ее, что гораздо надежнее ему будет в шкафу под замком, где хранились гирлянды, флажки и другие разные вещи, которые доставали к тому или иному празднику.
– Ну Маш, скажи уж проповедь какую-нибудь или что там надо…
– Да нельзя, он не нашей был веры, – важно покачала головой Машка.
Ну и дела. Правда раздваивалась, а в вере не было никакого согласия.
Как-то раз мы тайно выбрались за территорию и заглянули в маленькую деревянную церквушку. Там старухи в темноте бормотали в терпком, резком запахе дыма и каких-то растений. Светке стало плохо.
«Бабули, Бога давно нет!» – крикнули мы в темноту, и бабки заверещали о том, что мы посланы бесом. Было очень смешно.
– Ладно. Давайте по-немецки, – решила наконец я.
Все замолчали.
Ин майн гар зу траур трауриг ливен, их вайс нихт вас сол беда бедойтен майн херц, майн херц ист трауриг ден кайза, ден кайза майн граб тот айн лид гештальт давай унд гевальтих мелодай деа хайне лорелай[135]
Сами по себе выходили из меня слова, похожие на слова одного немецкого поэта, которые когда-то давно читала мать.
– Аминь, – припечатала Машка.
– Красиво. А про что это? – спросила Ленка. – Про любовь или про войну?
– Про беду это, про страшный ливень и тьму, – Светка прижалась к стволу.
– Стихи не бывают про что. Они про все.
Девчонки уважительно помолчали.
– А по-моему, надо, чтоб всем понятно, – возразила Настя. Не постеснялась вот выступить, хоть и сломала мне в драке палец.
Но сегодня я была настроена великодушно и не стала ее прерывать.
Прибежали в избу дети, Второпях зовут отца, Тятя, тятя, наши сети Притащили мертвеца, —
начала она скороговоркой… Ой, ну кто ж этого не знал? И что это она так вцепилась в моего Пушкина? Хотя, надо признать, стихотворение подходило. Ведь Череп был мастером страшилок! Кто теперь будет их нам рассказывать? Я уже начинала скучать по нему.
Настя читала все лучше, и казалось, что это сам Череп, которого я теперь решила называть Гертом, вещает из глубины. Про распухшее тело и впившихся в него черных раков у него получилось особенно здорово.
После последних звуков я взяла Маринку и Светку за руки, а они взяли за руки Галку и Настю.
И утопленник стучится Под окном и у ворот
– Аминь, – опять заключила Машка, и вскоре земля сокрыла Герта.
На следующее утро мы снова собрались над обрывом. Был солнечный день. Внизу серела река, и красные берега сияли. Машка все-таки решила смастерить для могилы крест из прутьев, и мы сделали набалдашник из фольги от конфет. Мы боялись только, что собаки разроют свеженасыпанный холмик, но вскоре случилась беда, после которой подобной опасности больше не существовало.
Затмение
При этой мысли я почувствовал гордость; огромная радость овладела мной: ничто более не должно было отличать меня от множества.
Вальтер Беньямин. Фалерно и сушеная трескаЕдва начавшийся год замелькал днями. Даже императоры периода военной анархии, пожалуй, не были настолько мимолетны. Сторожкий взгляд Флорина не умел приостановить ход вещей, что уж говорить о тех, кто таял и тайно пах, как горячий шоколад, занятый больше своим узким кругом или, вернее, его радиусом.
Флорин не успевал сам себе отчитываться в делах, а Диего смирился с затворничеством, как-то вдруг оно оказалось ему на руку: кажется, еще никогда не было у него столько свободного и даже безмятежного, если б не мысли о Рожейро, времени. Но и мысли эти начали постепенно отступать. Подземелье обволакивало его, как родовой мешок, и он привык к отсутствию дневного света, к тому, что не надо никуда идти, что никто не позвонит. Ведь он не раз клялся себе уехать куда-нибудь из города, который, несмотря на все его старания принадлежать ему, принадлежать хоть чему-нибудь, только подставлял подножки. Уже пять лет он жил в Риме или, вернее, собирался начать жить. Восторг новизны не продержался долго, и рядом пристроилась сначала лишь тенью, сумраком – тоска, а за ней – еще одно чувство, которое он никогда не испытывал прежде, и даже слово, которым оно называлось, ему еще ни разу не пришлось произнести. Примеривая его на себя, как слишком пока большую, с чужого плеча одежду, он ощущал неловкость, будто делал что-то интимное или даже постыдное, что-то такое, что предполагает одиночество. Кстати, словом этим как раз и было «одиночество». Его присутствие ощущалось особенно в определенные часы, смещавшие его резко назад: около четырех пополудни в стекло их домика ударялся мячик, скатанный из бумаги с камешком внутри, и это означало (в прошлой жизни означало), что до вечера можно будет гонять в футбол, нырять, спать на песке, а на закате возвращаться, совсем не ценя той яркости, щедрости и простоты, которая была в людях вокруг. Новые люди были любезны, и не сразу он разгадал, что их любезность совсем другого сорта. Сначала он радовался любому вниманию и после каждого разговора загорался, мечтал, что обрел наконец друга и перспективу, не понимая, что для новых знакомых это был всего лишь необязательный разговор. Обитатели этого города могли регулярно встречать какого-то человека, обмениваться с ним репликами, подчеркивающими даже родство душ, но если человек не был из их ячейки, созданной еще, может быть, в детстве, замкнутой на семье или на группке-стае ровесников, а впоследствии – на паре и на интересах пользы-карьеры, то этот новичок не мог глубоко интересовать их как личность, тем более если он был иной, straniero. Он мечтал заполучить их в друзья, а они были заняты своими делами. Ожидая, когда же его заметят милые, для него уже старые знакомые, не раз он терпеливо вслушивался: будто его и не было рядом, они обсуждали вчерашний или еще только предстоящий ужин. Это звучало как самая свежая новость и начинало казаться и ему самому не в пример важнее всего того, что с ним происходило. Вежливо и удивленно отвечали они на звонок нового знакомого, не зная, что сказать, не приходили в назначенное место, не звонили, не ждали, конечно, под окнами, не писали, хотя именно ради них он завел себе имейл, а звонить, да, тут на них нельзя было обижаться, звонить ему сначала было некуда, только когда он кое-как закончил среднюю школу и поступил в техникум, дядя купил ему мобильник, на который нерегулярно клал деньги.
