В АК же вообще не было массовых принудительных мобилизаций — и командный состав, которому в 1939–1942 гг. при вербовке никто не угрожал расстрелом, и рядовые шли сражаться в польские националистические формирования в целом добровольно.
Оказываясь же волей начальства и судеб во вражеском тылу, красные командиры пытались по возможности обеспечить для себя «комфортные» условия выполнения поставленных задач, сквозь пальцы смотря на такие же устремления своих подчиненных. В книге, опубликованной от имени генерала ГРУ Виталия Никольского, утверждается: «Различного состава, и количественного, и качественного, были группы [партизан], выходившие из тыла, но при всех условиях в лучшую сторону по дисциплине и организованности выделялись подразделения и даже целые партизанские части, которыми командовали офицеры разведки»[1441]. Дело обстояло как раз наоборот. Даже из общего числа советских партизан наиболее «веселой» жизнью, оборачивавшейся слезами для местного населения, отличались разросшиеся до размеров партизанских отрядов группы ГРУ (с весны 1943 г. — РУ ГШ КА) и 4-го управления НКВД-НКГБ[1442]. Связано это было не с какой-то по-особому злой волей начальников этих ведомств — И. Ильичева, Ф. Кузнецова и П. Судоплатова. Дело было в задачах этих отрядов, т. е. приоритетной концентрации на агентурной разведке и индивидуальном терроре, а львиную долю подготовительных мероприятий к теракту составляет все та же агентурная разведка. Как отмечали по итогам войны представители разведывательного отдела УШПД, «практика показала, что наиболее ценные разведданные могут дать отряды, имеющие своей непосредственной задачей только ведение разведки»[1443]. Это означало, что, если подчиненные штабов партизанского движения по долгу службы обязаны были постоянно что-то поджигать, взрывать, в кого-то стрелять, то их коллегам из двух других ведомств, наоборот, боевая и диверсионная активность была противопоказана. Она отнимала силы от выполнения основной задачи и, главное, привлекала недоброжелательное внимание оккупантов. Очевидно, не значилась в числе главных заданий этих групп и пропаганда. Все это провоцировало безделье, ведущее к «бытовому разложению». Кроме того, если ядро этих спецгрупп представляли собой люди, отобранные за линией фронта и приученные к порядку, то принятые в отряды добровольцы не всегда последовательно проявляли желание быть образцовыми партизанами. Безвестный бан-деровский подпольщик охарактеризовал их нелестно: «Местные отряды — это сброд, заданием которого является обеспечивать отряды едой, заниматься разведкой и безопасностью. Именно эти последние жгут села, грабят и убивают»[1444]. Но, подчеркнем, что все советские партизанские отряды — в том числе и диверсанты УПШД — по уровню бандитизма существенно превосходили УПА.
Внутренние отношения в красных партизанских соединениях — свары, драки, матерщина, мордобой, своеволие, доходящее до самодурства, многих командиров и комиссаров еще больше усиливают определенные параллели. Ассоциации возникают не с отрядами до одержимости пламенных герильеро и не со скрепленными уставщиной и корпоративными понятиями (обычаями) военными частями. На ум приходит другой тип вооруженной организации — уголовные банды, перед которыми в тот момент сообразно требованию ситуации вышестоящие главари поставили диверсионные или разведывательные задания. Причем речь идет не об общем эмоциональном восприятии, не о ярлыке, а именно о сущностной, психологической характеристике этих структур. На низовом уровне сталинской государственной машины в экстремальных условиях воссоздавались те же поведенческие нормы и правила, которые существовали на самом верху выстроенной «кремлевским горцем» пирамиды и в мирное время.
Новейшие исследования убедительно демонстрируют, что между Лениным и Гитлером, с одной стороны, и Сталиным — с другой, были принципиальные различия. В свое время английский писатель Герберт Уэллс метко назвал Ленина «кремлевским мечтателем». Таким же фантазером из рейхсканцелярии был и Адольф Гитлер. А вот для «вождя народов» и его аппарата идеология, напротив, не играла внутренней роли[1445]. Сталинское политбюро представляло собой бригаду циничных функционеров, ориентированных только на сохранение, укрепление и безграничное распространение собственной власти[1446], которая была для них самоцелью. Этим они отличались от ленинской или гитлеровской правящей верхушки, являвшихся сообществами махровых, в чем-то даже самоотверженных экстремистов, неадекватно оценивающих окружающую реальность. Сталин же воспринимал действительность в целом здраво, только преломлял ее сквозь призму своей специфической личности. Показательно, что уже находясь во главе огромной страны, «лучший друг физкультурников» использовал в публичных выступлениях лексику, порожденную миром романтики ножа и пистолета[1447]. Об Иосифе Джугашвили оставил свидетельство президент США Франклин Рузвельт, который заметил, что, хотя он ожидал увидеть во главе советского государства джентльмена, на конференциях он встретился с «бывшим кавказским бандитом»[1448].
Еще один немаловажный вопрос о партизанских организациях: насколько советское руководство ценило жизни своих подчиненных, исполнителей? На первый взгляд, сталинская партизанская война являлась в этом случае чем-то выдающимся. В 1941–1942 гг. люди, не имевшие представления о зафронтовой борьбе, в массовом порядке выкидывали в немецкий тыл (обычно неизвестно куда) или оставляли при отступлении неподготовленных и безобразно вооруженных партизан, не понимавших собственных задач и путей их выполнения. В 1943–1944 гг. действия УШПД стали более профессиональными, но выброски партизан в голую степь, на управляемую румынами территорию, в контролируемую бандеровцами Галицию — т. е. почти на верную смерть — продолжались. Такого обращения с собственными подчиненными даже обладавшие высоким уровнем жертвенности бандеровские командиры себе обычно не позволяли.
Но если мы берем более широкую историческую перспективу, то получается, что в целом и польские умеренные националисты и праворадикалы-бандеровцы столь же мало ценили жизни своих партизан, как и сталинские организаторы зафронтовой борьбы.
