понял, к чему все идет, и не делал попыток сблизиться; она заварила чай, я сел на порядочном расстоянии от нее и, кроме папиной смерти, другой темы для разговора не нашел. Уходя оттуда, я чувствовал себя полным придурком и в то же время радовался: я чудом избежал беды. Тонью я любил, портить наши отношения мне не хотелось, кроме нее, ничего хорошего у меня не было.
* * *
Зимой я поехал в Буланде, снял домик на маленьком острове и три месяца писал. Островок был таким крошечным, что за десять минут я успевал дойти от одного берега до другого. Прямо возле порога шумело море, зимой здесь бушевали шторма, столь же свирепые, сколь великолепные. Помимо меня, население острова составляли пять человек, один из них умер, пока я там находился, я видел, как однажды утром его забрал катер скорой помощи, шел снег, когда медики грузили носилки на борт, а на пристани стояли оставшиеся четверо местных жителей.
Ничего годного там я не написал. Каждый день я рыбачил, потом час-другой читал, а весь вечер и ночь писал. Получалось плохо, но ведь рано или поздно все образуется? Неужели я – автор одного романа и истратил на него все, что мне дано?
На мобильник мне позвонил Гейр Гулликсен, сказал, что права на издание романа проданы в Англию. Я представил, как английские журналисты приедут сюда брать у меня интервью, представил себя на снимках – с удочкой, на фоне бушующего моря, в «Гардиан», «Таймс», «Индепендент», «Дейли телеграф».
Я уехал в Северную Норвегию и снял развалюху на одном из Лофотенов в надежде, что начну писать. Тщетной.
А потом что-то сдвинулось с мертвой точки. Позвонил Джон Эрик Райли и спросил, не хочу ли я опубликовать что-нибудь в «Виндюет». Я пообещал подумать и перезвонить. У меня имелось четыре-пять сотен страниц возможных завязок романа, я перечитал их, выбрал наиболее многообещающую и дописал, но не как роман, а как малую форму.
Спустя несколько дней текст опубликовали на интернет-странице журнала.
ОГОНЬ
Огонь относится к той категории явлений, которые не претерпели эволюции. Изменение чуждо его форме, бесчисленные колебания окружающей среды неспособны подтолкнуть его в какую-либо сторону, он покоится в собственном совершенстве. Огонь безупречен. Однако его самая необыкновенная особенность, та, что отличает его от многих других неизменных явлений, это способность вырваться из-под тирании времени и места. Если вода, пусть и меняя форму, обречена находиться в одном и том же месте постоянно, подобно воздуху и горам, то огонь обладает поразительной способностью прекращать свое существование – не просто исчезать из вида, скрываться от глаз, он позволяет уничтожить себя, чтобы воскреснуть таким же, как прежде, в другом месте, в другое время. Это мешает нам постигнуть суть огня, поскольку мы привыкли воспринимать мир как связную систему непрерывных событий, которые с самыми разными скоростями, от невыразимо медленного роста дерева и до стремительного падения дождевых капель, движутся вперед во времени. Огонь находится вне этой системы, и, вероятно, именно поэтому в Ветхом Завете божественное предстает человеку в виде пламени: форма откровения тождественная форме огня. Божественному тоже свойственно появляться внезапно, во всей своей полноте, чтобы после исчезнуть. Божественному также присуще загадочное, чужое и беспощадное, отчего мы испытываем одновременно страх и восторг. Меня поймет любой, кто когда-либо стоял перед горящим домом. Огонь мечется из комнаты в комнату, пожирая все на своем пути, зловещий гул пламени, слепая воля, которой несколькими часами ранее не существовало, но которая вдруг вернулась и теперь у нас на глазах свирепствует с такой яростью, словно явилась на свет впервые.
Но сейчас, в мире противопожарной сигнализации, брандспойтов, пожарных машин с лестницами, спасателей, гидрантов, шлангов и порошковых огнетушителей, никто больше не страшится огня. Им научились управлять, и он существует в мире на правах диких животных в зоопарке, как нечто, что радует глаз, когда мы смотрим на горящий камин или на пламя свечки; его былое буйство вселяет в нас покой тихим потрескиванием дров, трепетанием свечного пламени на сквозняке, искрами, падающими на каминную решетку, если поворошить угли. А божественное? Кто сегодня говорит о божественном? Это немыслимо. Рассуждать о божественном, не ощущая себя придурком, невозможно. Разговоры о божественном стали чем-то постыдным. А так как стыд порождается несоразмерностью, как правило, между твоим самовосприятием и тем, каким тебя видят другие, резонно предположить, что комический статус божественного объясняется тем, что оно не вписывается в нашу эпоху и тем самым встает в ряд устаревших понятий и предметов, застрявших в прошлом, таких как дирижабли, широкополые шляпы, изысканная обходительность, ночной горшок и электрическая пишущая машинка. Вещи исчезают, вещи появляются, мир неспешно меняется. И вот однажды мы просыпаемся, трем сонные глаза, отдергиваем занавеску и видим: чистый воздух, солнце сияет, снег искрится. Мы плетемся на кухню, включаем радио и кофеварку, делаем бутерброды, едим, пьем, принимаем душ, переодеваемся, выходим в прихожую, надеваем верхнюю одежду, запираем дверь и спешим по этому сонному восточнонорвежскому местечку к станции, которая каждое утро заполняется пассажирами, отправляющимися на работу в большой город. Они стоят на перроне, под мышкой – газета, в руках – сумка, они переминаются с ноги на ногу от холода, позевывают, поглядывают на часы, всматриваются в железнодорожное полотно. Позже, когда на станцию, грохоча, приходит поезд, они выстраиваются перед дверьми в коротенькие очереди, заходят в вагоны, находят свободное место, складывают пальто, убирают на полку, садятся. О, вот они, маленькие радости тех, кто живет далеко от работы! Найти билет, положить его на подлокотник, развернуть газету и погрузиться в чтение, пока поезд отходит от станции. Время от времени окидывать взглядом пейзаж за окном: голубое небо, поблескивающие на солнце машины на противоположном берегу реки, дым из деревенских труб в долине, заснеженные горы. Внезапное шипение, с которым открывается дверь, и стук, когда она захлопывается, голос приближающегося кондуктора. Ты протягиваешь ему билет, он компостирует его, ты возвращаешься к чтению. В следующий раз ты смотришь в окно, когда поезд едет через лес. С обеих сторон к рельсам подступают темно-зеленые ели. Ветви не пропускают солнечный свет, но тебе кажется, будто все наоборот, будто они не выпускают сумрак и часть ночи осталась здесь, на снегу под деревьями леса, через который ты мчишься. Кое-где лес превращается в прозрачную рощицу, за ней тебе видны изгороди, блестящие провода, небольшие поленницы. Ты опускаешь голову, смотришь на лежащую у тебя на коленях газету, и в эту секунду происходит авария. Вагон, в котором ты сидишь, сминает, словно бумагу, тебя с невероятной
