двенадцати собравшихся? Говорить журналистам глупости и потом сгорать от стыда? Если бы только я мог писать, все, наверное, было бы не так страшно. Но ничего не выходило, я писал и зачеркивал, писал и зачеркивал. На выходные мы часто ходили в гости к матери или брату Тоньи, сидели в «Опере», «Гараже» и «Студенческом квартале», а еще в кино или смотрели взятые напрокат видеокассеты. Наш круг общения стал иным, не таким, как в студенчестве. Многие знакомые разъехались, а оставшиеся устроились на работу и были уже не так легки на подъем. Со мной они общались иначе, ведь теперь я стал «кем-то», – меня это бесило. Все утратило смысл, вот что произошло.
В марте роман получил Премию ассоциации норвежских критиков. Когда мне позвонили и сообщили об этом, я как раз переживал некоторый имейл-кошмар: отправил по электронной почте глупость, а чтобы исправить положение, написал вдогонку второе письмо, но оно получилось еще глупее и никак не исправляло впечатления от первого, так что слать третье смысла уже не имело. Ни о чем другом думать я не мог. Тонья велела мне выкинуть все это из головы, премия – вот настоящее достижение; только представь, если бы это случилось два года назад; я соглашался, но все равно переживал, что теперь подумает мой адресат, получив второе письмо?
На награждение я пригласил Ингве и Тонью, они сидели за столиком в глубине зала, а я вышел получать премию. Вспышки блицев – это было невероятно. Гейр Гулликсен сказал несколько слов, я растрогался и не знал, куда девать глаза. Потом мы с сотрудниками издательства пошли в «Театральное кафе», сперва мне было страшно неловко и я почти не открывал рта, однако постепенно развеселился. В «Савое» я увидел Хьяртана Флёгстада, его тоже номинировали на эту премию – больше всего мне хотелось извиниться перед ним за мою победу. Вместо этого я спросил, помнит ли он, как я брал у него интервью. Разве? – с улыбкой ответил он, – нет, не помнит. Он предложил обменяться книгами, а затем ушел к своим. В «Лорри» я порядком нагрузился и, увидев за одним из столиков Уле Роберта Сунде, направился прямиком к нему и уселся рядом. Он сидел там вместе с женщиной, оба пьяные и добродушные. Внезапно женщина склонилась ко мне, обхватила ладонями мое лицо и поцеловала. Уле Роберт Сунде ничего не сказал, лишь отвел взгляд. Я в ужасе вскочил и вернулся к нам за столик.
В мае на литературном фестивале в Лиллехаммере, куда я приехал на курсы дебютантов, я снова встретил Уле Роберта Сунде. Я увидел его на торжественном ужине по случаю окончания фестиваля. Заметив меня, он закричал:
– И Кнаусгор тоже тут! Красивый, но писать ни хрена не умеет!
Я растерялся. Как это понимать? Оскорбление, причем немаленькое! Хотя говорил он как бы в шутку, но, без сомнения, именно так и считал. По крайней мере, он выкрикнул это несколько раз. Но я и во второй раз, когда, возвращаясь из туалета, прошел в нескольких метрах от его столика и он заорал: «Кнаусгор так скверно пиииииишет! Зато красавец!» – ничего не предпринял. Когда он подозвал меня, я подошел к его столику. Рядом с Сунде стояли две женщины. Вот и Кнаусгор, объявил он, а потом, обращаясь к женщинам, добавил: ну разве не красавец? Смотрите – он схватил меня за руки – смотрите, какие у него руки. Такие большие! Понимаете, что это означает? В следующую секунду он ухватил меня за ширинку. Его пальцы сжали мне яйца и член. Что у него и там кое-что большое, расхохотался он. Но даже и тогда я ничего не сделал. Пробормотал что-то, высвободился и отошел подальше. Случившееся было неприятно, потому что Сунде нарушил мои телесные границы, – никакой другой мужчина меня до сих пор не лапал, – однако никаких других чувств не вызывало, разве что удивление. Что меня считают красивым, я знал, поэтому тут ничего особо удивительного нет, а что я плохо пишу… не исключено, но вряд ли совсем плохо – роман, несмотря ни на что, приняли и опубликовали. Единственное, что оказалось в новинку, помимо того, что он полез меня щупать, это очевидный подтекст, будто мои тексты существенно отличаются от книг Уле Роберта Сунде. В те времена я его уже не читал, но это не означало, что я не понимал его интеллектуального масштаба. На момент публикации «Вне мира» я относил себя к представителям позднего модернизма, и ту же поляну занимали такие авторы, как Уле Роберт Сунде, Свейн Ярволл, Юн Фоссе, Тур Ульвен и ранний Ян Хьерстад. Но фестиваль в Лиллехаммере состоялся спустя полгода после публикации второго романа; книга отлично продавалась, я раздавал дурацкие интервью газетчикам направо и налево, болтал всякие глупости по радио, засветился на телевидении, выступал в библиотеках и книжных магазинах, и до меня медленно стало доходить, что мои представления о себе как о писателе, возможно, расходятся с тем, как меня видят другие. Например, в читательской колонке в «Дагбладет» Стиг Сетербаккен назвал нас с Туре Ренбергом Фалдбаккеном и Фалдбаккеном, когда нас позвали выступить в Тромсё; Лив Лундберг шипела от злости, после выступления мы пошли выпить, и что бы мы ни сказали, приводило ее в ярость, в конце концов она даже плюнула в нашу сторону. А теперь еще и Уле Роберт Сунде со своими выкриками, которые все слышали. Это меня совсем расстроило. Я поехал в Кристиансанн, чтобы писать там, однажды это уже сработало, и я решил попробовать снова. Та же комната, та же атмосфера, продолжение того же романа. Я написал страницу, отправил ее по имейлу Норе – она читала «Вне мира» до публикации и пришла в восторг и сама успела издать сильный поэтический сборник под названием «Встреча с мясником»; Нора ответила, что, к сожалению, ей не очень нравится, особенно образ, над которым я так долго бился, поливальной установки, похожей на машущую руку, его она сочла особенно слабым.
Я подумал, что, если Ханна все еще живет здесь, можно, наверное, позвонить ей. И все же не стал. А позвонил Яну Видару, мы давно не виделись и пошли выпить, ко мне подошла невероятной красоты блондинка лет двадцати пяти и спросила, не я ли Карл Уве Кнаусгор. Я сказал, что так оно и есть, а потом пошел к ней домой, она жила неподалеку от того дома, где я в шестнадцать лет снимал комнату в коммуналке, квартира девушки находилась в цокольном этаже, а над ней жили ее родители. Девушка была прелестная и с пышными формами, но, попав туда посреди ночи, я, пьяный и добродушный, к счастью,
