Такой поворот в разговоре не понравился Георгу. Он не ожидал, что окажется в центре внимания, а качества его характера будут так подробно обсуждаться. Когда Георг был еще школьником, Лизель иногда начинала придираться к нему, стараясь заставить избавиться от своих маленьких слабостей. К сожалению, мать часто поддерживала ее, потому что сама не могла критически относиться к своим детям и объяснять им их ошибки. Она с удовольствием ехала с ними в город, покупала какую-нибудь обновку, а потом радовалась, глядя, как они из вежливости примеряют новую одежду. «Мама была чудесным человеком, — подумал Хойкен, — но никто из нас не понимал этого при ее жизни». Когда назревала ссора, мать вставала, уходила в свою комнату и, если ей что-то не нравилось, остаток дня никому не показывалась на глаза, а вечером шла в театр одна. Она не выносила скандалов, никогда их не устраивала, молча терпела все, что позволял себе отец, не считаясь с ней, пока чаша ее терпения не переполнилась и она не исчезла навсегда. Такого тонко чувствующего человека, как мать, он уже никогда не встретит. Отец после ее смерти был так подавлен, что потерял былую самоуверенность. Тогда у него и случился первый инфаркт.
— Извини, — сказала Лизель, — я не хотела тебе этого говорить. Это были просто мысли вслух. В конце концов, я очень привязана к концерну, ведь он является детищем твоего отца, делом всей его жизни.
«Делом жизни, — подумал Хойкен, — хорошо сказано. В этом слышится что-то грандиозное, возвышенное, торжественное».
— Нет, нет, ты не должна извиняться, — сказал он, — я рад, что мы заговорили об этом. Однако заговорили слишком поздно.
— Да, это верно. Слишком поздно мы вспомнили о подобных вещах. Твой отец откладывал эти разговоры, чтобы выиграть время. Он хотел увидеть, на что вы способны, и, конечно, хотел остаться самодержцем, потому что плохо представлял себе, как будет делить свое богатство с кем-то еще. Но он, по крайней мере, ничего не выпускал из виду и наконец принял необходимое решение.
Хойкен снова не ответил. Слово «решение», которое произнесла Лизель, эхом отозвалось в его душе. Он сразу почувствовал, что оно связано с чем-то неприятным. Возможно, речь идет о юридически оформленном завещании, которое (Георг был в этом уверен) только осложнит всем жизнь. Он скомкал свою салфетку и бросил ее на стол рядом с тарелкой. Как всякий раз, когда Хойкен старался внутренне защититься от чего-то, он откинулся на стуле и скрестил руки на груди. Еще ни разу в его присутствии отец не объявлял своего окончательного решения. По-видимому, только с Лизель он чувствовал себя достаточно свободно для того, чтобы произнести вслух это тяжелое слово, которое обдумывал годами.
— Хочешь знать, как выглядит это решение? — спросила Лизель, глядя в упор на Георга.
Он не знал, что ему ответить: «Да, я хочу услышать, потому что хочу наконец знать ответ» или «Нет, не хочу ни в коем случае, потому что не хочу узнать что-нибудь плохое». Если Лизель говорит о решении, значит, отец не считает его своим преемником, потому что в таком случае не нужно было бы принимать никакого решения. Оно напрашивалось бы само собой и было бы простым и понятным, таким, каким Хойкен часто видел его в своих мечтах — гладким, плавным переходом без потрясений и вопросов.
Его напряжение становилось невыносимым. Георг встал и подошел к окну, чтобы посмотреть на парк. Вот уже много лет никто не осмеливался потребовать от отца ясного ответа. Долгие годы руководство всего концерна — члены его правления, руководители издательств и сотрудники — увиливало от решения этой проблемы. Как Парсифаль[8], Георг боялся задать вопрос, а потом кружил по Граалю[9], все больше теряясь из виду. Но сейчас он сидит на кухне родительского дома, чтобы, как в детстве, поесть овощного супа, и не может понять, как он мог так долго сдерживаться и терпеть, почему допустил, что его заставляли униженно ждать, почему ни у кого не хватило мужества восстать против деспотизма отца и потребовать ясности.
— Не говори загадками, Лизель, — сказал Хойкен, продолжая смотреть на парк, — ты отлично знаешь, что только нервируешь меня своими намеками.
— Да, Георг, думаю, что так, и признаюсь, мне это даже немного приятно. И знаешь почему? Потому что я никогда не понимала вашего отношения к этому. Я расцениваю вашу сдержанность как трусость. Нужно было уже давно набраться мужества и потребовать, чтобы отец ясно высказался о будущем концерна. Но вы молчали, думая, что этот вопрос разозлит отца. Почему? Боялись рискнуть? Того, кто на это осмелится, я стану уважать, даже если это будет стоить ему причитающейся доли наследства. Когда-нибудь я должна была тебе в этом признаться.
— Хорошо, Лизель, я тебя понял. Сейчас я не хочу отвечать, хотя мне есть что сказать в свою защиту. Скажи лучше, какое решение принял отец? Нечестно с твоей стороны так долго держать это в секрете.
— Он ничего не скрывает. Такие люди, как твой отец, ничего не скрывают, ты должен это знать. Такие, как твой отец, просто думают и решают. Он предоставил вам троим право самим принимать решение.
Хойкен сощурил глаза. В вечернем сумраке старые лиственные деревья в самом конце парка были плохо видны, их выцветшие золотистые и бурые листья на фоне темно-зеленых сосен выглядели, словно палитра художника. Казалось, большие газоны были покрыты сырым изумрудным мхом. Георг и сейчас еще помнил, где находится ручей, который тянулся через весь парк к бассейну с кувшинками. Теперь деревья стали гораздо выше, чем тогда, во времена его детства. Они рядами окружали газоны, как ажурная рама, отчего создавалось впечатление, что весь пейзаж является театральной декорацией. Несмотря на некоторые перемены, места, которые Георг видел еще мальчишкой, одно за другим возникали в его памяти. В этом было что-то жуткое, словно он никогда не покидал родного дома и часть его души все время жила здесь и ждала его возвращения, и было абсолютно естественным снова войти сюда и вернуться к играм и старым порядкам прошлого… Вот зазвучал колокол в соборе Святой королевы Марии, и он с братом и сестрой идет в церковь… Вечереет, и Лизель спускается в сад, чтобы позвать их к ужину… Пес поранил лапу, и они с Кристофом несут его в дом…
— Ну что? — спросила Лизель. — Ты не понял, что я тебе сказала?
Хойкен засунул руки в карманы брюк, повернулся к ней и прислонился к окну. Сейчас в нем было что-то от того долговязого мальчишки, который читал книги Сэлинджера и всех этих пытливых, безумных американских авантюристов.
— Я слышал, Лизель, — ответил он и вдруг вздрогнул, как ошпаренный, как бывало с ним в юности, — я слышал. Отец предоставил нам самим решать, подумать только. Но как мы должны это сделать? Бросать кости? Или обратиться к звездам?
— Вы должны голосовать, — произнесла женщина, — я могла бы подарить вам избирательную урну.
— Большое спасибо, Лизель, ты очень щедра. Кому пришла в голову эта идея? Если мы проголосуем, судьбу концерна решит Урсула, это ясно. Тот, кому Урсула отдаст свой голос, и будет преемником отца. Ведь никто не поверит, что Кристоф отдаст мне свой голос или я отдам ему свой.
