Он бросил на нее проницательный взгляд, видимо, подумал, что она имеет в виду не просто морскую качку.
Ола быстро перевела разговор на другую тему, которую желала обсудить с ним, но не представлялся случай.
— Я обнаружила в книжном шкафу том Хэнсарда[4], — сказала она. — Я познакомилась с вашей речью в Палате лордов об использовании детского труда на фабриках и в угольных шахтах.
— Вы прочли мою речь? — удивленно спросил маркиз.
— Жаль, что я не могла слышать ее. Как и любая женщина, я очень сочувствую этим детям.
Маркиз подумал, что ни одну женщину, которую он когда-то знал, ни в малейшей степени не интересовали ни его речи, ни четырех-, пятилетние дети, которых порой заставляли работать по двенадцать часов в день и били, если они заснут.
Он даже подумал, что Ола хочет подольститься к нему, чтобы затем начать умолять его не посылать ее обратно к мачехе.
Однако, к его удивлению, она не только говорила с неподдельной искренностью, но и прочла много других докладов, которые, кроме обсуждения в парламенте, были опубликованы в газетах.
Они спорили об использовании детского труда и о компенсации работодателям, если им запретят нанимать детей на фабрики.
Маркиз почувствовал, что разговор с Олой придаст ему красноречия в будущих выступлениях на эту тему перед Палатой лордов. Ола, кроме того, интересовалась еще и Биллем о реформе[5].
— Правда ли, — спросила она, — что король нацарапал на листке бумаги: «Я, считаю диссолюцию[6]равносильной Революции».
— Кто вам об этом сказал? — поинтересовался маркиз.
— Наверное, я где-то вычитала, но мне не верится, что король, как бы стар он ни был, не понимает необходимости реформ.
— Беда в том, — ответил маркиз, — что в короле глубоко укоренилось недоверие к выборам, и он с большим трудом решился на роспуск парламента до новых выборов. Мне также кажется, что, будучи всего лишь моряком, он находит Билль слишком сложным для понимания.
— Я всегда была уверена, — сказала Ола, — что он не обладает блестящим умом своего брата, покойного короля Георга IV.
— Это правда, — согласился маркиз, — и хотя я люблю его величество, я порой вспоминаю, что писал о нем Гревиль: «Он — всего лишь недалекий, грубый, гостеприимный господин, открывающий свои двери всему миру, вместе со своей страшной королевой и кучей бастардов»[7].
Он спохватился, что разговаривает с девушкой, и быстро сказал:
— Я извиняюсь.
— Нет, пожалуйста, не извиняйтесь, — сказала Ола. — Мне нравится, что вы разговариваете со мной, как с равной, а не как с глупой маленькой и безмозглой девочкой.
— Я наверняка не сказал бы так о вас, — ответил маркиз.
Стюард убрал со стола, оставив лишь графинчик с бренди и кларетом перед маркизом.
Это были корабельные графины, которые не могли опрокинуться во время качки, поскольку они были с очень широким донышком и из чрезвычайно тяжелого резного хрусталя.
Ола с минуту разглядывала графины, затем сказала:
— Поскольку это наш последний с вами ужин, милорд, я хотела бы предложить тост.
Маркиз поднял брови, и поскольку она была так с ним любезна, то ему следовало ответить тем же.
— Я с удовольствием присоединюсь к любому тосту, который вы предложите, Ола. Вы будете пить кларет или бренди?
— Пожалуй, кларет, — ответила она, — но только совсем немного.
Маркиз налил ей вина в бокал.
— Я присоединюсь к вам, — сказал он и наполнил свой бокал.
Ола потянулась за своим бокалом, но вдруг ахнула.
— О, моя брошь! — воскликнула она. — Я, наверное, не прикрепила ее как следует, и слышала, как она упала под стол.
С этими словами она незаметно уронила бриллиантовую брошь, которую заранее держала в руке.
— Я подниму ее, — сказал маркиз.
Он отодвинул свой стул, заглянул под стол и увидел, что не сможет достать брошь, не опустившись на колени.
Пока он поднимал брошь, Ола наклонилась вперед, чтобы вылить в бокал маркиза содержимое припрятанного маленького флакончика.
Она опустошила его прежде, чем маркиз появился из-под стола с брошью и вновь уселся на свой стул.
— Пожалуйста, — сказал он, протягивая ей бриллиантовую брошь, и добавил:
— Какое прекрасное украшение!
Ола улыбнулась.
— Это одна из маленьких маминых брошей. Папа очень любил маму и дарил ей великолепные украшения к разным юбилеям и по любому благоприятному поводу!
— Тогда вы должны беречь ее, — предостерег маркиз, — а если будете продавать то, смотрите, чтобы вас не обманули.
— Я буду впредь осторожнее, — сказала Ола, принимая от него брошь.
Она положила ее на стол и подняла свой бокал.
— За «Морского волка!» — сказала она. — Куда бы он ни плыл, пусть он найдет новые горизонты и со временем — счастье!
— Очаровательный тост, Ола! — воскликнул маркиз.
Она знала, что он был удивлен не только самому тосту, но и искренности, с которой она провозгласила его.
Улыбка Олы словно озарила ее лицо.
— Пить до дна, — сказала она, поднося бокал к своим губам.
Маркиз послушно опрокинул в горло содержимое своего бокала.
Но выпив вино и поставив бокал на стол, он озабоченно нахмурился.
— Мне показалось… что вино на вкус… немного стран… — начал он.
Маркиз протянул руку к графину, но не успел взять его и откинулся на спинку стула, будто ему пришлось приложить неимоверное усилие, и через секунду он закрыл глаза.
Ола с тревогой наблюдала за ним.
Она дала ему очень большую дозу опия, но не была уверена, как быстро он подействует и успеет ли маркиз вызвать стюарда на помощь.
Вскоре стало понятно, что он не сделает этого. Маркиз довольно долго сидел с закрытыми глазами, пока его голова не упала на плечо, и он заснул.
К счастью, спинка стула, на котором он сидел, заканчивалась изогнутым подголовником, в котором покоилась его голова, и сзади невозможно было определить, спит маркиз или бодрствует.
