Нынче поклонники оборота«Религия – опиум для народа»поняли, что им дана свобода,дожили до золотого века.Но в таком реестре (издержки слога)свободы не выбрать – весьма убога.Обычно тот, кто плюёт на Бога,плюёт сначала на человека.
– Ух ты, – вынимая из пачки очередную сигарету, произнёс Федя и повторил последнюю строку: «…плюёт сначала на человека». Эт точно. Кто не верит в бога, тот и в человека никогда не поверит. А ты, Миха, в бога веришь?
– Не знаю, – пожал я плечами. – Я и сам пока не знаю. А вы?
– Ну, если честно, то и я не знаю. Хотя ближе к тому, что верю. Вам сейчас проще. Хочешь – верь, хочешь – не верь. А у нас раньше было строго. Именно так и говорили, как в твоей книжке: «Религия – опиум для народа». Только вот не пойму, зачем они сюда опиум приплели? Добазарились на свою голову, наркоманов развелось как собак нерезаных. Я до сих пор один случай вспоминаю и краснею. Стыдно, аж жуть. Хочешь, расскажу?
– Угу, – ответил я и, приготовившись слушать, отложил книгу в сторону.
– Была у нас в классе девочка Надя. Фамилию, к сожалению, забыл. Маленькая такая, серенькая мышка. Никогда не баловалась, на перемене всегда вела себя спокойно. Одним словом, тихоня. И вот однажды кто-то из пацанов вдруг заметил у неё на шее ниточку. Подкрался незаметно сзади и выдернул нитку. А на ней оказался маленький медный крестик. И тут этот негодяй как завопит на весь класс: «Смотрите! Смотрите! Надька наша – монашка! Она с крестиком в школу ходит! Ха-ха-ха!». Что тут началось, Миха. Веришь, до сих пор стыдно вспоминать. Все словно ошалели. И дети, и взрослые. Но с нас-то что взять? Нам было лет по восемь-девять. Дети есть дети. Но и учителя туда же. Вызвали Надькиных родителей, стали им мораль читать: дескать, что это вы так опустились, чему, мол, ребёнка учите. Как вспомню, так вздрогну.
– И чем всё закончилось? – спросил я. – Отказалась она от крестика?
– Нет! – ответил он с достоинством. – Не сняла! Правда, её ни в пионеры, ни в комсомол не приняли. А после восьмого класса она уехала. Раньше мы над ней посмеивались, а сейчас стыдно. Собираемся с одноклассниками, стараемся на эту тему не говорить. Действительно стыдно.
– А у нас сейчас носи что хочешь.
– Сейчас не лучше, – вздохнул Федя. – Теперь другая крайность: крест носят как украшение. У нас же не могут жить посередине. Обязательно нужно или на самое дно опуститься, или чуть ли не к солнцу взлететь. Внизу утонешь, вверху сгоришь. Ну что? Может, поспим? – вдруг предложил он.
– Давайте, – согласился я и погасил свет.
Мне приснилась моя Машка. Куда-то бежала, смеялась, бросала в меня снежки. Вы знаете, Машка снится мне часто. И каждый раз разное время года: то лето, то весна, то осень. А в эту ночь приснилась зимой. Но что странно: она всегда в летнем платье. Вот и в этот раз. Бросает в меня снежки, а сама в летнем платьице. Я кричу ей: «Маша, замёрзнешь, надень куртку!» И протягиваю ей свою куртку, хочу обнять. А она убегает и снова бросает в меня снежки. Я не пытаюсь увернуться, стою и любуюсь ею. Какая она красивая! Голубушка моя сизокрылая…
Прикосновение четвёртое
Проснулся я утром от запаха чеснока. Фёдор жевал сало и запивал холодным чаем из бутылки. Увидев, что я проснулся, он сказал:
– Вставай, соня, а то ты так никогда до Ростова не доедешь. Есть хочешь?
– Хочу, – кивнул я. – Но чеснок…
– Да брось ты, – рассмеялся он. – Пока доедешь, он сто раз успеет выветриться. А к тому же, если девка тебя любит, то ей хоть, извини… Ладно, не к столу будет сказано. На, – он протянул мне кусок сала и хлеба, – подкрепись. Больше ничего нету.
Более вкусного сала я никогда в жизни не ел. Скажу вам, такая вкуснятина. И почему я дома от него всегда отказываюсь? Вот глупый. А ведь бабушка всё время предлагала: на, внучек, сальца скушай. А я нос воротил, морщился. Ты посмотри, а оно действительно наивкуснейшее.
– Ну как? – спрашивает водитель. – Вкусно?
– Угу, – киваю.
– Домашнее, – говорит Федя. – У меня кум всегда двух-трёх кабанчиков держит. Одного на ноябрьские валит, второго – на Новый год. Ну а третьего – когда придётся, по весне. Семья у него большая. Пятеро детей. Мать, бабка ещё жива. А недавно тётку парализовало, так он и её домой привёз. Добрейшей души человек. Дочку мою крестил. Кстати, дочке моей скоро шестнадцать. Она у меня тоже стихи любит. Даже сама что-то сочиняет. Только стесняется нам с матерью показывать. Как ты говоришь, автор-то твой ночной?
– Бродский, – говорю. – Иосиф Бродский.
– А, точно. – Фёдор легонько хлопнул ладонью себя по лбу. – Скажу ей. Может, знает такого.
– Да, конечно, знает, – говорю. – Если стихи любит, то мимо Бродского не пройдёт.
– Ага, скажу ей обязательно.
– Дядь Федь, – вдруг вспомнил я, – погодите! У меня тоже еда есть. Блин, как же я забыл.
Я нырнул в рюкзак и выудил оттуда пакет с продуктами.
– А ну-ка, что там у тебя? – заглядывая в пакет, спросил он. – Колбаса? Это сразу можешь выбросить в окошко…
– Это ещё почему? – удивился я.
– Да потому что колбасу жрать нельзя. Это отрава.
– Что вы такое говорите, дядь Федь? – опешил я.
– Ты слушай, что тебе взрослые люди говорят, – настаивал на своём мой спутник.
– Ну дома у меня тоже взрослые люди, – возразил я. – Но колбасу все жр… в смысле едят.
– А знаешь почему? – хитро сощурился он.
– Почему? – раскрыл я рот.
– Потому что они никогда не видели, из чего и как делают колбасу.
– А вы видели? – улыбнувшись, спросил я.
– Да.
– Расскажите, – потребовал я.
– Ты что, хочешь мне весь завтрак испортить? – Федя взял из моих рук палку колбасы и выбросил её в окно. Я и ахнуть не успел. – Так, а это что? Сыр? О! Сыр – это хорошо. Сыр, он и в Африке сыр.
Фёдор аккуратно отрезал два куска сыра, один протянул мне, а второй отправил себе в рот.
– А это что за пойло у тебя? – Он кивнул на бутылку.
– Это квас, – ответил я и гордо добавил: – Между прочим, домашний. Бабуля моя делает…
– Серьёзно? – Он вздёрнул брови. – А вот это уже хорошо, ну-ка плесни мне кваску, – он протянул мне стакан.
