Может, я льщу себе, но полагаю, что было именно так. Важным моментом становления отношений стал случай с Махмудом.
Весной 1983 г., в самом начале моей командировки, из Центра пришло указание уволить сотрудников-иностранцев. Оно касалось не только консульства в Исфагане, но всех без исключения советских загранучреждений. Такая мера была вызвана активизацией международного терроризма, и КГБ принимал превентивные меры.
В нашем случае иностранцем являлся один- единственный человек — сторож Махмуд. Он верой и правдой служил здесь еще со Второй мировой войны, был надежным хранителем территории и имущества генконсульства, когда оно пустовало, т.е. в течение двадцати лет. После возвращения наших в 1969 г. перешел на должность садовника и так же честно исполнял эту работу еще пятнадцать лет, получая за нее гроши. Он был небольшого роста, худеньким, улыбчивым стариком, очень немногословным. О том, чтобы отстоять его, не могло быть и речи: кто в Центре будет слушать про какого-то Махмуда?! Нам предстояло сообщить этому человеку, что завтра его семье нечего будет кушать.
— Я туда не пойду, — кивнув головой на консульский сад, где трудился старик, сказал Растерянный, — иди ты, у тебя лучше получится.
Мне до сих пор нелегко вспоминать эту сцену. Когда я выдавил из себя какие-то слова, Махмуд посмотрел на меня непонимающим взглядом и произнес: «За что?!» В ответ я молча развел руками. Он медленно повернулся, ушел за деревья в глубь сада, встал на колени и начал молиться. Затем собрал свои вещи в небольшой узелок и вышел за ворота генконсульства. Больше его здесь никто никогда не видел.
На этом можно было поставить точку, но я не смог. На следующий день поехал в политический департамент генерал-губернаторства, с которым мы были в постоянном контакте, и, нарушая все существующие у нас порядки, рассказал о случившемся. Попросил прислать нам официальное письмо о необходимости выплатить бывшему служащему денежную компенсацию за увольнение. Причем посчитать так, чтобы сложилась максимальная сумма. В департаменте работали толковые люди, и вскоре такая бумага с перечнем статей иранских законов и указанием внушительной цифры легла на стол Растерянному. Возражать он не мог, и бухгалтерия выдала деньги. Но тут возникла загвоздка: Махмуд отказался их принимать, причем не только от нас, но и от сотрудников губернаторства. Они мне потом рассказали, какую придумали хитрость: привели к старику известного в Исфагане муллу, которому заранее все объяснили, и мулла заявил Махмуду, что Аллаху угодно, чтобы он взял деньги. Лишь после этого гордый нищий старик принял конверт.
В моем поступке, безусловно, присутствовал риск. Если бы руководству стали известны его детали, голова моя тут же слетела бы с плеч. Но я считал, что действую по справедливости, а косвенным результатом явилось расположение ко мне иранцев, которое в дальнейшем всем нам значительно облегчало жизнь.
Помимо связей с генерал-губернаторством я занимался нотариатом. В Исфагане на металлургическом комбинате и ТЭС трудилось более тысячи человек, оставивших семьи в СССР, поэтому работы на этом участке хватало.
На стройках периодически случались ЧП, бывали со смертельным исходом: люди падали из окон, травились газом, денатуратом. К расследованию уголовных дел мне также приходилось подключаться.
Расскажу об одном случае, происшедшем в Ахвазе, где наши строили ТЭС «Рамин». Был там один переводчик персидского языка, по словам сослуживцев — роковая пьянь. Однажды, напившись до потери ориентации, он перепутал дом в рабочем поселке (они там все однотипные) и вошел в здание, где жили иранцы. Открыл чужую дверь своим ключом и улегся в одежде в кровать. Вскоре пришли хозяева, муж с женой, судя по всему, приличные люди, увидели пьяного «шурави»53 на своем брачном ложе и, чтобы не поднимать скандал и не создавать человеку проблемы, решили тихонько его разбудить. Но не тут-то было. То есть разбудить-то они его разбудили, да вот тихонько не получилось. Открыл он красные глаза, увидел чужеземцев и осерчал — чего приперлись без приглашения?! Подскочил, схватил какую-то швабру и ну их по квартире гонять, иранцев этих, да с матерком, с угрозой оставить детишек сиротами. Примчались двое полицейских, он — на них. Ни дубинок, ни пистолетов не побоялся! Скрутить его смогли только наши: монтажники, сварщики. Более того, у ребят хватило ума тут же засунуть его в джип, накидать сверху какого-то барахла и помчаться прямиком в Тегеран в посольство. На следующий день с утра полиция подтянула силы и окружила поселок: «Выдавайте, — кричат, — хулигана!» А наши: «Какого?!» Ну, у тех уже данные есть: «Подайте, — кричат, — г-на Борю!» — «А он, — отвечают, — отъехал!» — «Как отъехал?! Куда?!» — «В Тегеран, — говорят, — на лечение!»
Целый год Борю прятали в посольстве. Мы представили дело так, будто он, бедолага, от переутомления на работе страдал бессонницей и выпил накануне не литр финикового самогона, а всего лишь пару таблеток снотворного. Они, мол, и послужили причиной инцидента. А что делать? В противном случае по иранским законам ему грозило наказание палками, а потом еще много лет тюрьмы. Но нет худа без добра: от страха Боря полностью бросил пить.
Я был наслышан об этой истории, но впервые увидел героя спустя год, перед поездкой в суд. В посольстве ко мне подошел маленький тщедушный мужчина средних лет, с несчастным тоскующим взглядом. «Выручи, друг! Век не забуду», — неожиданно обратился он ко мне по-грузински. Оказалось, он раньше жил в Тбилиси, там и выучил грузинский язык.
Суд в Ахвазе был профанацией, все вопросы с иранцами были обговорены заранее. Мулла, заседавший в суде, произнес какую-то формальную речь и выдал мне Борин паспорт. Вскоре радикально непьющего Борю в сопровождении пары наших здоровенных ребят вывезли из Ирана в Союз.
Чтобы подобные инциденты не становились нормой, генконсульство проводило с советскими гражданами постоянную разъяснительную работу. Называлась она — «консульская беседа». Все вновь прибывающие из СССР специалисты должны были через нее пройти. Их привозили к нам на автобусах, сажали в актовый зал, и я в течение часа рассказывал им о «правилах поведения советского гражданина на территории Исламской Республики Иран». Особый акцент в этих беседах делался на недопущении изготовления и употребления алкоголя и последствиях его изготовления и употребления. Карательные меры со стороны как исламских, так и советских властей я описывал, не жалея красок. Вновь прибывшие слушали с подавленным настроением, вопросов почти не задавали и в конце расписывались в журнале, что всё теперь знают. Но наши страшилки пугали народ недолго, а на спецов, приезжавших во вторую или третью командировку, не действовали вообще. Как-то после завершения одной такой беседы с группой «старичков» на предложение задавать вопросы из зала спросили: «Скажите, а как по-персидски будет — можжевельник?» Я искренне растерялся. Знаете, когда ты считаешься классным специалистом в каком-то деле и вдруг выясняется, что в нем тебе неизвестны элементарные вещи, становится неловко. Так случилось и со мной. Я постарался скрыть смущение, обещал уточнить и обязательно сообщить при случае. На этом и разошлись. Но все-таки что-то в том вопросе мне показалось странным, и дня через два, когда оказался на ТЭС, я перепроверил свои сомнения у опытного человека. «Лукьян Акимович, — спросил я у начальника стройки, — как думаешь, зачем им можжевельник?» — «А что здесь думать, — ответил убеленный сединами кавалер орденов Октябрьской Революции и Трудового Красного Знамени, — обычный самогон им давно надоел, коньяк, видно, тоже, к джину теперь подбираются».
