Ты защищать страну уедешь вскоре, Пойдешь в атаку впереди полка.
Может быть, секретарь политотдела ошибся? Я неуверенно постучал в дверь. Откликнулись одновременно два голоса. Мужской:
— Заходите!
И женский, тот, что пел:
— Кого еще надо?
Дернул на себя ременную петлю, заменявшую ручку. В комнате темно, пахнет табаком, щами, овчиной.
— Здесь остановился полковник Покидаев?
— Угадали. Ната, завесь-ка окошко да зажги свет. Поищи свечу. Так кому это полковник Покидаев требуется?
— Мне, Попелю, Покидаев требуется.
— Николай! Зашел-таки, не забыл старую дружбу. Тапочки прошлепали по полу. Мы обнялись.
— Ну, когда же там свечка будет? — нетерпеливо крикнул в темноту Покидаев.
— Не запряг, не нукай. Я тебе не ординарец, — скороговоркой отозвался уже знакомый мне женский голос.
Но свечка все же загорелась. Осветила стол с двумя мисками, кусками хлеба, мятой алюминиевой флягой, зеленым телефонным ящиком, беспорядочной стопкой газет.
— Так и живем, — неопределенно произнес Покидаев. — Живем — хлеб жуем.
Он не мог решить, как знакомить меня с женщиной и знакомить ли вообще. Но она сама подошла и протянула руку:
— Наталья.
Покидаев нечленораздельно объяснил:
— Наша официантка… военторговская… Такая рекомендация, видно, не понравилась женщине. Она недобро прищурилась на Покидаева, солдатским движением расправила складки на гимнастерке, сразу обтянувшей высокую грудь:
— Старые дружки встречаются, женщине тут делать нечего.
Накинула ушитую в талии шинель, надела офицерскую ушанку и сильно хлопнула дверью.
Покидаев прошелся по комнате, не находя начала разговору.
Он заметно постарел. Седовато-серая щетина покрывала морщинистые щеки, отвисшую складку второго подбородка.
Заговорил с наигранной мужской бравадой:
— Испошлился, думаешь, Покидаев?.. Ничего подобного. Я — человек, и ничто человеческое мне не чуждо. Помолчав, продолжал:
— Я к ней сначала не только как к женщине, но и как к дочери… Без меня бы по рукам пошла. Долго ли среди нашего брата… Ну, чего глядишь, будто не узнаешь? Я это, Иван Покидаев. Бывшая краса и гордость Военно-политической академии, начальник политуправления, член Военного совета и прочая, прочая…
— Нет, не тот Иван.
— А ты того знал? По речам, по совещаниям? А в душу заглядывал?
— Что ж там у тебя происходило?
— Всякое. Не едиными речами жив человек. В какое время выходили в руководители? Понимать надо. Ты не думай, будто я двоедушничал когда-нибудь. Но тяжко было. Тоска наваливалась. А с кем поделишься? Попробовал раз выпить. Гляжу, отлегло. И ведь вы, дружки, знали, что Иван втихую насасывается, а молчали. При встречах руку жали.
— Может, справедливо бранить меня. Только зря вокруг виноватых ищешь.
— С себя ничего не снимаю.
Вдруг с тревогой, с комком, застрявшим в горле:
— Коля, дружок, не могу я на ноги встать! Народ кровью обливается, Родину отстаивает… Погибнуть бы и мне с честью — лучшей доли не надо. И сыны гордиться будут, и жена все простит… Слушай, Николай, в твоей ведь власти, переведите куда-нибудь Наташку.
— Любит она тебя?
— Бог знает. Переживет. Двадцать один год, а мне сорок три. Все равно каша не сварится. О своих былых чинах-званьях я не жалею. Хочу себя человеком почувствовать, политработником, большевиком…
Я уехал от Покидаева в третьем часу ночи. Откомандировать Наташу оказалось делом нехитрым. Остальное же складывалось не особенно удачно. Летом я вызвал к Покидаеву жену. Но он не пожелал ее видеть: «Не могу, пока не стану прежним. Она меня не таким знавала».
Несколько раз из частей его привозили пьяным. На политработе такого больше нельзя было оставлять. Направили в Москву, в распоряжение начальника тыла. И там он продолжал катиться все по той же наклонной…
Порой утверждают, что война отлично воспитывает и закаляет характеры.
Не всегда и не все. Многих война действительно выпрямила, сделала, как мы говорим, настоящими людьми.
Но были и такие, как Покидаев. Если случалась трещина, война своим острием расширяла ее, ломала человека…
В телефонных звонках, в торопливых встречах, в табачно-дымных совещаниях, срочных отъездах и приездах смешались дни и ночи.
— Лыжная бригада прибыла…
— Начальник политотдела воздушно-десантной дивизии…
— Командир танкового батальона по вашему приказанию…
Каждая дивизия, бригада, полк — это тонны продовольствия, цистерны горючего, вагоны боеприпасов.
Метель продолжает свое злое дело. Единственная узкая дорога, с трудом проложенная от станции снабжения, тонет в белом мареве. Снег высокими буграми обложил каждую машину, придавил сверху кузов. Задремал шофер в кабине — теплее все же, чем на ветру, — а потом еле открывает дверцу.
На десятки, когда не на сотни километров стоят машины. Ждут бензина, ждут дороги.
Подходит, наконец, эшелон, и вдруг выясняется: горючее прибыло, а вот масло не погрузили. Но даже когда на станции снабжения есть и горючее, и масло — как доставишь его к каждой автомашине? Сами-то машины недвижны.
Политотдел армии переместился на дорогу. Журавлев пробирается в небольшие лесные деревушки, население которых не угнано немцами:
— Помогите, товарищи…
Постепенно на трассе появляются пункты обогрева (шалаши, землянки с раскаленными печурками). Стрелковые батальоны превращаются в дорожные.
Тронулись машины. И снова замерли: пробки, двум полуторкам не разойтись на дороге, подобной траншее между высокими сугробами.
Журавлев подпирает красными обмороженными руками голову:
— Надо делать кольцевую, пустить все движение в одну сторону. Иначе не выполним поставленную задачу. Прошу дать санкцию.
— Санкцию легко дать. А вот дорогу кольцевую построить — дело куда более трудное.
— В противном случае не обеспечим выполнение задачи, — упрямо повторяет Журавлев.
