Поверь, ничтожество есть благо в здешнем свете.К чему глубокие познанья, жажда славы,Талант и пылкая любовь свободы,Когда мы их употребить не можем.Мы, дети севера, как здешние растенья,Цветем недолго, быстро увядаем…Как солнце зимнее на сером небосклоне,Так пасмурна жизнь наша. Так недолгоЕе однообразное теченье…И душно кажется на родине,И сердцу тяжко, и душа тоскует…Не зная ни любви, ни дружбы сладкой,Средь бурь пустых томится юность наша,И быстро злобы яд ее мрачит,И нам горька остылой жизни чаша;И уж ничто души не веселит.
Это – всего лишь попытка высказаться, и не слишком удачная. Но ведь вы тоже заметили в этом (в целом – плохом) стихотворении будущего Лермонтова? Поэмы этого же времени хотя бы насыщены красками и страстями. Стихи – за редким исключением – лучше, если вы любите его поэзию, не читать… Шан-Гирей прав: это – материал для литературоведов. Некоторые лучше прочих, но их мало.
Однако в 1830 году все изменилось. Как только он перестал сочинять так, чтобы понравилось Мерзлякову или какому-нибудь другому учителю в пансионе, а стал писать от собственного лица, – стихи его все больше стали походить на стихи. И тут нужно особо поблагодарить покойного лорда Байрона. У лорда (если, конечно, читать его в оригинале, а не в переводах) был живой, сильный, резкий голос. Насмешливый, едкий, желчный, часто мрачный и безжалостный в оценках, Джордж Гордон Ноэль не мог не понравиться Лермонтову. Мишель имел точно такое же врожденное чувство свободы. Свобода – как воздух: либо она есть, либо ее нет. В «Жалобах турка» – стихотворении с реминисценциями из Пушкина и Рылеева – он уже назвал родину «диким краем», где «стонет человек от рабства и цепей». И хотя жалобы были вроде турецкие, ясно сказал: «друг! этот край… моя отчизна». После чтения Байрона все встало на места: надо просто не бояться называть вещи своими именами.
Другой Байрон
Родство душ, схожесть судеб. Все предначертано?
Байрона он открыл, когда стал изучать английский язык. Этот язык в пансионе не преподавали, но у его друзей Мещериновых была молоденькая учительница английского. Примеры заразительны. Михаил Юрьевич тоже решил учиться английскому, и ему наняли дорогого, как считала Арсеньева, но хорошего преподавателя – господина Винсона. Овладев основами языка, Мишель скоро уже читал первую английскую книгу. Это были «Письма и дневники лорда Байрона с замечаниями о его жизни» в издании Томаса Мура. Читая, Лермонтов выявлял, так сказать, общие закономерности в судьбах поэтов. Он уже искал, что делает стихи стихами. Рифма? Ритм? Музыкальность? Правил чужие строки, чтобы они стали как бы своими. А что делает поэта поэтом? Какие особенности биографии? Рифмовать может каждый. Но не каждый человек – поэт. Как понять внутри себя: поэт ты или не поэт? Что делает одного поэта лучше других? Великим поэтом? Гением? Как отличить внутри себя, кто ты – просто стихоплет или поэт милостью Божьей? Вот: Байрон. Он – гений. Чем отличаются гении от остальных в обычной жизни? Может, привычками? Может, есть какие-то общие родовые черты у гениев?
Мишель не хотел стать поэтом посредственным или даже поэтом средней руки. Он жаждал стать поэтом великим. Читал откровенные слова Байрона и примерял на себя: не сползает драпировка? Вроде нет, не сползает. «Когда я начал марать стихи в 1828 году, я как бы по инстинкту переписывал и прибирал их, они еще теперь у меня. Ныне я прочел в жизни Байрона, что он делал то же, – это сходство меня поразило!» Как бы и удивляться нечему, не затем же пишешь, чтобы выкидывать? А какая радость: мы с Байроном в этом похожи. И чем дальше читал, тем больше добавлялось – и этим похожи, и этим, и этим, и этим… Даже вспоминая свою первую детскую влюбленность, делает сноску: «Говорят (Байрон. – Авт.), что ранняя страсть означает душу, которая будет любить изящные искусства. Я думаю, что в такой душе много музыки». Ну во всем похожи! На вопрос «поэт ли я?» можно было теперь твердо ответить: поэт. На вопрос «великий ли?» ответить не получалось: в душе он знал, что великий, хотя ничего великого еще не написал. Но признаться… И потом, он отлично видел собственные огрехи в стихосложении. Проходило немного времени, восторг от написанного рассеивался – и он находил, что написанное ничего не стоит…
Сходства с Байроном он жаждал, как жаждут родовой отметины. Это как знак, что ты – избранный. В 1829 году написал стихотворение «Веселый час», назвав его переводом надписи на стене во французской тюрьме (литературоведы искали оригинал этого текста, так и не нашли и теперь считают, что это – выжимки их стихов Беранже, который как раз тогда оказался почти на год в тюрьме). «Я на стене кругом пишу стихи углем…» Свободу можно сохранить даже в тюрьме. Но сходства с Беранже не искал. Все просто. Беранже, конечно, поэт, но не великий. «Еще сходство в жизни моей с лордом Байроном. Его матери в Шотландии предсказала старуха, что он будет великий человек и будет два раза женат; про меня на Кавказе предсказала то же самое старуха моей бабушке. Дай Бог, чтоб и надо мной сбылось; хотя б я был так же несчастлив, как Байрон».
Тут можно ничего не объяснять. Мятежная душа чувствует мятежную душу. Быть великим – это честное желание, если учесть приписку в конце – «хотя б я был так же несчастлив…». Он уже догадался, что счастливыми мятежные души не бывают. А вот будет ли его мятежная душа великой, это зависит от меры таланта. Можно научить писать стихи, нельзя научить быть поэтом. Тем более – великим поэтом. И лучше уж: «мне старуха предсказала», чем «мне предсказал Мерзляков», потому что ни в 1828, ни в 1829, ни даже в 1830 году Мерзляков не мог предсказать великого будущего воспитаннику Лермонтову (четырнадцати, пятнадцати и шестнадцати лет, соответственно). Избавляться от «стихоплетения» Лермонтов начал после взахлеб прочитанных текстов Байрона. Они были свободны, мощны, искрометны, то есть обладали качествами, которых в ранних стихах Мишеля Лермантова не имелось.
Однако у него меж пока что несовершенных рифмованных строк прорывались то там, то здесь несколько настоящих, среди стандартных речевых оборотов – словосочетания, которые он использует через пять или семь лет – те, по которым мы будем узнавать его поэтический почерк. А главное – мысли, которые стоят за этими словами. Ведь такие устойчивые сочетания слов, они, если не исчезают, когда поэт повзрослел, говорят об одном: эти мысли его не оставили. У пятнадцатилетнего еще (хотя год уже 1830) Мишеля я нахожу и «есть суд земной и для царей», и «о, чем заплотишь ты, тиран, за эту праведную кровь» (правда, это не о Пушкине – тот вполне себе жив – речь, а о французском народе – «за кровь людей, за кровь граждан»), и чуть не через каждое сочинение – чувство одинокости, брошенности и желание разнести сытый мир в клочья, потому что сытый мир говорит о мелочах, глупостях (для него это – пошлости, не стоящие слов), а нужно бы – о великом, о великих.
Он что, чужд в этом возрасте мелочам жизни? Нет, если:
Сидел я раз случайно под окном,И вдруг головка вышла из окна,Незавита и в чепчике простом —Но как божественна была она…
Проще – если эти мелочи пробуждают движения сердца, если за ними нет фальши. Мир истинный и мир фальшивый – это противоположение оттуда, из его юности. Образы «Булевара», отвращающие живые чувства. Они получат развитие в поздних стихах и в драме «Маскарад».
