Книга В скорлупе - Иэн Макьюэн

Было время, когда дядина реплика на уход вызвала бы у меня улыбку. Но с недавних пор, не спрашивайте почему, я утратил всю свою веселость и желание упражняться, если бы было место — где, утратил радость от огня и земли, от слов, прежде раскрывавших золотой мир великолепных звезд, от красоты поэтических прозрений, от наслаждений разума. Эти превосходные радиобеседы и сводки, чудесные подкасты, трогавшие меня, ныне представляются в лучшем случае сотрясанием воздуха, а в худшем — зловонными пара́ми. Славный мир, куда я вскоре вступлю, благородное общество людей, их обычаи, боги и ангелы, его пламенные идеи и брожение умов не вызывают во мне счастливого трепета. Тяжкий груз лег на полог, одевший мое мизерное тельце. Меня не хватит, чтобы вылепить даже маленькое животное, тем более выразить в образе человека. Для себя я вижу впереди мертворожденную бесплодность и за нею — прах.

Эти мрачные выспренние мысли я хотел бы излить где-нибудь в одиночестве. Сейчас, когда Клод скрылся на лестнице и родители сидят молча, мысли вернулись и угнетают меня. Мы слышим, как открылась и закрылась входная дверь. Я безуспешно стараюсь расслышать, как Клод открывает дверь машины брата. Труди опять наклоняется к столу, и Джон берет ее за руку. Небольшой скачок кровяного давления сообщает о пожатии его псориазных пальцев. Она произносит его имя протяжно, тоном ласковой укоризны. Он не отвечает, но могу предположить, качает головой и складывает губы в скупую улыбку, словно говоря: ну и ну, подумать, что с нами стало.

Она мягко говорит:

— Ты был прав, это конец. Но мы можем сделать это мирно.

— Да, лучше так, — отвечает отец приятным рокочущим голосом. — Только… Труди, в память о былом. Можно прочесть тебе стихотворение?

Она по-детски энергично мотает головой, встряхивая меня в моем помещении, но я не хуже ее знаю, что если дело дошло до стихов, для Кейрнкросса «нет» означает «да».

— Джон, ради всего святого, избавь…

Но он уже набрал в грудь воздуха. Эти стихи я уже слышал, но тогда они значили меньше.

— «Надежды больше нет, пусть поцелуй прощальный…»[15]

Не вижу необходимости декламировать некоторые строчки с таким смаком.

— «…меня освободит, и я уже не твой… ведь от Любви ни крохи не осталось».

В конце, когда Страсть на смертном одре, но Труди, вопреки всему, могла бы любовь вернуть, если бы захотела, — эти строки отец отрицает самим своим саркастическим тоном.

Но и это ей ни к чему. Она говорит, не дав ему закончить:

— До конца жизни не хочу слышать ни одного стиха.

— И не услышишь, — дружелюбно откликается он. — От Клода.

В этом осмысленном диалоге сторон обо мне нет упоминаний. У другого мужчины возникли бы подозрения, почему бывшая жена не говорит об алиментах, причитающихся матери его ребенка. Другая женщина, если бы не лелеяла некоего плана, наверняка завела бы о них речь. Но я достаточно взрослый, чтобы позаботиться о себе и попробовать быть хозяином своей судьбы. Как кот скупца, я кое-что припрятал для пропитания, имею одно средство воздействия. Я использовал его в предрассветные часы, чтобы причинить бессонницу и послушать радио. Два резких, раздельных удара в стенку — пяткой, а не почти бескостными пальцами ноги. Одно упоминание обо мне наполняет меня медленным томлением.

— Ох, — мать вздыхает. — Он лягается.

— Тогда я, пожалуй, пойду, — тихо говорит отец. — Скажем, двух недель тебе хватит, чтобы выехать?

Я машу ему, так сказать, рукой, а что я получаю? Тогда — в таком случае — раз так — он уходит.

— Два месяца. Но подожди минуту, пока Клод придет.

— Только если он недолго.

Самолет в сотнях метров над нами с нисходящим глиссандо направляется к Хитроу; в этом звуке мне всегда чудилась угроза. Джон Кейрнкросс, возможно, обдумывал стихотворение напоследок. Он мог накатить, как бывало перед поездками, «Прощание, запрещающее грусть»[16]. Эти спокойные тетраметры, их степенный, утешительный тон вызвали бы у меня ностальгию по прошлым грустным дням его посещений. Но он только постукивает пальцами по столу, покашливает и ждет.

Труди говорит:

— Утром у нас были смузи с Джадд-стрит. Но тебе, кажется, не осталось.

На этих словах действие наконец начинается.

Деревянный голос, доносящийся, словно из-за кулис в провальной постановке жуткой пьесы, говорит с лестницы:

— Нет, я придержал для него стаканчик. Помнишь, ведь это он нам сказал про то кафе.

Это говорит Клод, спускаясь к нам. Трудно поверить, что это чересчур точно рассчитанное появление, эта корявая, неправдоподобная реплика отрепетированы глухой ночью, двумя пьяными.

Полистироловый стакан с прозрачной крышкой и соломинкой стоит в холодильнике — сейчас его дверь открыли и закрыли. С материнским придыханием «Пей» Клод ставит стакан перед отцом.

— Спасибо. Но вряд ли в меня полезет.

Уже вначале ошибка. Зачем подает питье презираемый брат, а не чувственная жена? Или надо, чтобы он продолжал говорить, и тогда, будем надеяться, он передумает? Надеяться? Вот как оно обстоит — как строится история, когда мы знаем об убийстве с самого зарождения плана. Мы невольно принимаем сторону преступников с их нечистым замыслом, машем с набережной, когда отчаливает их суденышко злых намерений. Счастливого плавания! Это нелегко, это достижение: убить кого-то и остаться на свободе. «Идеальное убийство» — успеха. А идеал едва ли достижим для человека. На борту что-то может пойти не так, кто-то споткнется о размотавшийся канат, судно отнесет слишком далеко на юг или на запад. Тяжелый труд, и во власти непостижимых стихий.

Клод садится за стол, деловито вздыхает и разыгрывает свою лучшую карту. Легкая светская беседа. Или то, что ему представляется светской.

— Эти мигранты, а? Ну и дела. Как они завидуют нам, там в Кале! Джунгли! Слава богу, что есть Ла-Манш.