Теперь, когда съехалось много гостей, Конраду пришлось уступить свою комнату старшей кузине, Элизабет. Голландка твердо придерживалась правила, что представители разных возрастных и половых групп должны быть отделены друг от друга — по крайней мере, ночью. Из передней пекарского дома, где стояли фламандские шкафы, широкая прямая лестница с затейливыми деревянными перилами вела на верхний этаж. Если не считать маленькой гостиной, там располагались только спальни. Спальня хозяина и хозяйки. Спальня обоих подмастерьев. Комната Берты. Каморка ученика. Вторая каморка, куда поместили меня. Богато обставленная комната для гостей, окнами на улицу, которую отвели моей маме. (Зельма спала в помещении на первом этаже.) Помещения, в соответствии с планом дома, соединялись коридором и находились далеко друг от друга. Окна каморки ученика и моей комнатки как бы образовывали прямой угол и выходили во двор. Оказалось, что при распределении постелей для Конрада ничего не осталось. Для него, конечно, могло бы найтись место в родительском доме; но, видимо, взрослые сочли нежелательным, чтобы он спал под одной крышей с Лизбет. Порешили на том, что ночи, когда ученик работает, Конрад будет проводить в его постели. Рано утром, в полпятого, к нему присоединялся вусмерть усталый товарищ; но взрослые не видели в этом ничего плохого или обременительного, потому что в полшестого Конрад вставал, чтобы дать корм отцовским лошадям. Если отец собирался совершить поездку по окрестностям, Конрад должен был еще и вытащить из сарая коляску, хорошенько почистить ее и запрячь лошадь. Забойщик скота владел двумя лошадьми и двумя повозками. Молодой кобылой-полукровкой, рыжей масти, — быстроногой, но очень маленькой, бодро рысившей, когда тучный хозяин восседал высоко над ней на сиденье коляски, — и старой гнедой черногривой кобылой с прогнувшимся крупом, которая тащила легкую плоскую телегу. На телеге разъезжал Конрад; и вместе с ним, уже через считаные дни после нашего с мамой прибытия, — я. Прежде чем начались эти совместные поездки, со мной что-то случилось. Я впал в такое состояние, что стал испытывать безграничное сочувствие к Конраду. Сочувствие преувеличенное, нелепое, душераздирающее… которое, незаметно для меня, переходило в нежность, в бездеятельную потаенную нежность, в сладостно тлеющую лихорадку. Прежде едва ли случалось, чтобы какое-то чувство так легкостопно, не требуя от меня раздумий, одерживало верх над моей привязанностью к маме. Это было очень пластичное чувство, сравнимое с удовольствием от поедания зрелых, пропитанных солнцем ягод. Однако столь далекое от сладострастия, что оно не нуждалось в том, чтобы хоть чем-то выдать себя. И ничем себя не выдавало. Даже прикосновением. Разве что я искал его близости. И все чаще оказывался во дворе или в конюшне забойщика скота, где Конрад по большей части выполнял какую-то работу. Для взрослых (наверняка и для него тоже) это было легко объяснимо и простительно; они думали, что я ищу себе товарища. Моя мама только радовалась, что я немного отдалился от нее. Она собиралась предпринять такие вылазки, во время которых мое присутствие ее бы стесняло. А между тем ей было бы неловко намекнуть мне на что-то подобное. Поэтому глаза ее загорелись, когда я признался, что был бы ей благодарен, если бы она разрешила мне проводить дни с Конрадом. Я рассказал, что имею намерение помогать ему чистить лошадей. Я попросил разрешения сопровождать его во время поездок — целый день. Для меня это было такое большое желание, что я едва ли осмеливался надеяться, что оно исполнится. Я полагал, что буду лишь поверхностно огорчен, если мне это запретят. Я бы тогда остался дома и грезил о Конраде. В то время я умел грезить лучше, чем теперь. Но мама одобрила все мои желания. Более того, она пошла мне навстречу. Она сказала: «Он такой славный мальчик. Я рада за тебя, что дело обстоит так». Она договорилась с голландкой, что та будет заботиться о нашем провианте. Я получил несколько серебряных монет на карманные расходы. Мама очень часто нанимала для себя экипаж. Однажды она уже с раннего утра отправилась за город. Она хотела навестить того двоюродного брата, который не смог стать мещанином-земледельцем в Гастове, потому что полный крестьянский надел достался его сестре Альме; которому пришлось искать счастье в другом месте и который теперь владел хутором в нескольких милях от Небеля. Эта любовь в маме еще не умерла. Мама вернулась из поездки потрясенная. Она не рассказывала о своем кузене Франце. Но она сказала: «У него пятеро чудесных детей. И старший — он тоже работает на хуторе — похож на него, каким он был в молодости. Так похож! Я в самом деле подумала, что это он. И что всего прошедшего с тех пор времени вовсе не было». Она заплакала. Но потом загладила эту неприятную для меня сцену (я догадался о страшной взаимосвязи фактов), когда обняла меня и сказала, совершенно утешенная: «Зато у меня есть ты». И я почувствовал, что она любит меня не менее горячо, чем того молодого человека, которого сегодня увидела в первый раз — на крестьянском хуторе где-то за лесами. О чьем существовании она еще утром не знала.
Поскольку каморку ученика с ним теперь делил Конрад, я часто останавливался в темном коридоре, откуда двери вели к ответвлениям — к этой каморке и к комнате подмастерьев. (В мою же каморку надо было входить из квадратной прихожей, что располагалась возле устья лестницы.) Я видел, как спит в дневное время ученик. Я видел спящих подмастерьев. Эти мужчины, по вечерам так весело насвистывающие в пекарне, в постелях казались мне отвратительными. От них исходил запах пота или грязи. То есть испарения взрослости, которые были мне противны. Кроме того, подмастерья лежали, как дышащие мертвецы, — с полуоткрытым ртом, спутанными волосами, бесформенными кулаками, бледными волосатыми ручищами. Окно было затемнено. Чтобы солнце не проникало в комнату. Одевшись, подмастерья преображались. В своих пекарских костюмах казались симпатичными и радостными. Белые колпаки скрывали их волосы; а лица тотчас припудривались питательной мукой. Такими они мне нравились. После полудня они кололи во дворе буковые поленья для хлебопекарной печи. Я смотрел на них из окна своей комнаты. Они, запрокинув головы, кивали мне и начинали махать топорами так, что дерево пело. Этот двор был маленьким и без всякой зелени: там не росло ни деревца, ни пучка травы. Напротив своего окна, в глубине, я видел дверь свинарника. По сторонам от нее находились два сортира. Время от времени один из подмастерьев исчезал там. Это мне не нравилось. Не нравилось, что они справляют естественную нужду, не снимая пекарских облачений. Я все еще был очень чувствительным. Еда вызывала у меня отвращение, если туда попадала летняя муха.
Царство пекарни помещалось в цокольном этаже. Оно поражало воображение. Прежде чем попасть туда — из передней, — ты проходил мимо кухни. Кухня радикально отличалась от кухни моей мамы. Гигантские кастрюли, медные и латунные, висели на стенах. В таких кастрюлях готовились на плите соки и варенья. Голландка бросала в котлы с закипевшей водой целые сахарные головы. В той же кухне она делала и тесто для кексов. Горы нарезанных цукатов и отборного изюма громоздились перед ней на столе. В больших чанах тетя размешивала остальные ингредиенты. Десятки глиняных форм стояли наготове на столе, во всю длину стены. Одну форму за другой женщины ставили на массивные весы и помещали туда килограмм или два кило готового теста. Ученик относил наполненные формы в пекарню. На меня деятельное хозяйствование тети и Берты производило столь сильное впечатление, что я ни разу не осмелился зайти в кухню, а всегда только подолгу стоял возле открытой двери…
