– Я самый и есть! – кричит он, будто я сижу по другую сторону ущелья. – Самое время промочить глотку по этому поводу!
– У меня, сэр, – отвечаю я, – нет ни желания, ни времени предаваться столь нелепым и разрушающим организм удовольствиям. Я прибыл из Нью-Йорка по делу, касающемуся античного искусства. Окольными путями мне стало известно, что вы являетесь владельцем египетской камеи[23] из слоновой кости времен фараона Рамзеса Второго. На ней изображена голова богини Изиды на фоне лепестков лотоса. Всякий специалист знает, что таких камей в мире всего две, причем одна из них считалась бесследно затерявшейся. Однако недавно мне посчастливилось приобрести ее в ломб… в одном малоизвестном австрийском музее. Я хотел бы купить и ту, которая хранится в вашей коллекции. Назовите вашу цену.
– Чертовщина, проф! – кричит Скаддер. – Неужто вы ее откопали? И вы хотите, чтобы я продал вам свою? Нет, и еще раз нет! Корнелиус Скаддер не продает раритеты[24] из своего собрания. У вас с собой это уникальное произведение?
Я предъявляю финтифлюшку Скаддеру. Он осматривает ее со всех сторон, только что не обнюхивает.
– Вы таки правы, – наконец произносит он. – Это подлинная пара к моей. Та же рука, тот же орнамент. И вот что я вам скажу: хоть я и не продаю, но готов ее у вас купить. Предлагаю за вашу две тысячи пятьсот.
– Ладно, – после мучительной борьбы с собой говорю я. – Раз уж вы категорически отказываетесь продать, тогда я продам. Цена меня устраивает. И, пожалуйста, купюрами покрупнее – у меня времени в обрез. Сегодня же мне предстоит вернуться в Нью-Йорк, чтобы прочесть в Аквариуме публичную лекцию.
Скаддер подмахивает чек, посылает его вниз, в офис администратора, там его обналичивают и приносят деньги. Он сует свою египетскую цацку в карман, а я беру деньги и еду в гостиницу.
Энди расхаживает из угла в угол, то и дело поглядывая на часы.
– Ну? – спрашивает он.
– Две пятьсот, – говорю я. – Наличными.
– У нас одиннадцать минут, – говорит он. – Поезд вот-вот отойдет. Хватай чемодан – и ходу.
– Что за спешка? – говорю я ему. – Дело-то чистое. Даже если наша египетская камея и подделка – это ж не сразу выяснится. Скаддер и сам убежден, что она настоящая.
– Она и есть настоящая, – говорит Энди. – Вчера, когда я обозревал его коллекцию, он отлучился на минуту, а я сунул эту штуковину в карман… Заканчивай эту возню с чемоданом!
– Так зачем же, – говорю я, – ты наплел мне, что наткнулся на вторую у антиквара?
– Ох, – отвечает Энди, – исключительно из уважения к твоим принципам. Чтобы тебя совесть потом не мучила… Да пошевеливайся же ты, ради бога!
Кто впереди?
Мы с Джеффом Питерсом сидели в уютном уголке ресторанчика «Провенцано», и перед каждым из нас дымилась тарелка со спагетти. Джефф втолковывал мне, что все мошенники делятся на три сорта.
Обычно зимой он наведывается в Нью-Йорк, чтобы полакомиться настоящими спагетти-болоньез, поглазеть, запахнувшись в свою беличью шубу, как снуют пароходы и катера по Ист-ривер, и обновить гардероб в одном из магазинов на Фултон-стрит. В остальные три времени года его следует искать значительно западнее – от Спокана в штате Вашингтон до Тампы во Флориде.
Своей профессией Джефф гордится и с глубокой серьезностью отстаивает ее право на существование, прибегая к довольно своеобразной нравственной философии. Эта профессия – одна из древнейших: он помогает ближним расстаться с теми деньгами, которыми они не в состоянии сами разумно распорядиться.
В каменных джунглях, куда Джефф ежегодно отправляется на рождественские каникулы, он всегда готов поболтать о своих бесчисленных приключениях – так в вечернюю пору мальчишки любят насвистывать в лесу. Поэтому я обязательно отмечаю в своем календаре время, когда Джефф должен нагрянуть в Нью-Йорк, и заранее бронирую у «Провенцано» залитый вином и соусами столик в углу, справа от которого торчит развесистый фикус в кадке, а на стене висит гравюра с каким-то итальянским палаццо в раме.
– Существует два крайне вредных вида жульничества, – продолжает Джефф. – Как по мне, так их вообще следовало бы извести под корень, но наша законодательная власть очень уж неповоротлива. Это, во-первых, биржевые спекуляции, а во-вторых – кражи со взломом.
– Ну, по крайней мере, насчет одного пункта с вами согласится любой, – сказал я, посмеиваясь.
– Нет-нет, и кража со взломом тоже должна быть безоговорочно запрещена, – горячо возразил Джефф, и мне вдруг пришло в голову, что смеялся я не к месту.
– Месяца три назад, – сказал Джефф, – мне посчастливилось оказаться в одной компании с представителями обеих вышеназванных разновидностей. Судьба свела меня одновременно с членом Союза грабителей и с одним из наших магнатов.
– Забавное сочетание, – сказал я, нарочито позевывая, – а я не говорил вам, как на прошлой неделе на берегу Рамапоса уложил одним выстрелом сразу утку и сурка?
Мне ли не знать, как вытянуть из Джеффа очередную историю!
– Погодите, сначала я вам расскажу про этих гнусных полипов, которые тормозят колеса прогресса и отравляют источники нравственности, – проговорил Джефф, и в его глазах полыхнуло чистое пламя добродетельного гнева.
– Месяца три назад я угодил в дурную компанию. Такие вещи происходят с человеком только в двух случаях – когда он на мели и когда он богат.
Даже в самых законных делах, случается, наступает сплошная полоса невезения. На одном перекрестке я свернул не туда, куда следовало, и угодил прямиком в городишко Пивайн. Мне вовсе не следовало там появляться, потому как прошлой весной я продал местным жителям примерно на шестьсот долларов саженцев – груш, слив, вишен и персиков. С тех пор они не сводили взгляда с дороги, поджидая, не покажусь ли я там опять.
И вот я, ничего не подозревая, еду по главной улице, и вдруг вижу вывеску аптеки – «Хрустальный дворец», и только тогда осознаю, что я и мой мышастый конек Уилл угодили в ловушку.
Жители Пивайна мигом окружили нас, подхватили Билла под уздцы и завели со мной разговор, имеющий прямое отношение к саженцам плодовых деревьев. Затем двое-трое из самых энергичных просунули веревочные вожжи сквозь проймы моего жилета и повели меня на прогулку по своим фруктовым садам. Проблема заключалась в том, что их деревья в большинстве оказались грушей-дичком и терновником, правда, попадались и липы, и молодые дубы. Единственным растением, которое обещало принести хоть какие-то плоды, был молоденький виргинский тополек, на котором болтались здоровенное осиное гнездо и половина старого лифчика.
