— Да никакой. Только за разговором время быстрей летит, неужто не замечал?
— За разговором... — хмыкаю. — И о чём поговорим?
— Да о чём хочешь. Вот ты, наверно, в центре города живёшь?
— Нет, в предместье.
— А почему? — искреннее недоумение.
— Там воздух вкуснее.
— Вкуснее? — недоверчиво тянет девчонка.
— Ну да. Легче и свежее. У причалов воздух горький. А в центре города — сухой и колючий.
— Правда? — напряжённая задумчивость на веснушчатом лице. — А как ты это узнаёшь?
— Никак, — пожимаю плечами. — Я это чувствую, и всё.
— А научить можешь?
— Нет. Я с этим родился.
— Здорово!
— Я так не думаю.
— Почему?
А и правда, почему? Потому, что возможность читать ароматы, как страницы книги, лишает меня свободы? Наверное. Тягостно засыпать и просыпаться только для того, чтобы СЛУЖИТЬ. И сколько лет уже живу с этим ощущением, а до сих пор не привык. Возможно, не привыкну никогда. Но что мне ответить любопытному ребёнку?
— Видишь ли... Каждому человеку боги при рождении дарят какую-нибудь способность. Кто-то видит зорче других, кто-то слышит тоньше. Разное бывает. Но подарки никогда не делают просто так.
— Как это? А когда в середину зимы ленту для волос подарят? Это тоже не просто так?
— Конечно, нет. Тебе прок очевиден. А тот, кто дарит, протаптывает тропинку между вашими сердцами. На будущее запас делает.
— Да-а-а? — щурится девчонка. — Хочешь сказать, дарители никогда не бывают бескорыстны?
— Никогда.
— Совсем-совсем?
— Совсем-совсем. И поэтому я предпочитаю платить за чужую доброту золотом. Сразу.
Наступает молчание, но недолгое. Тёмные глаза снова вспыхивают:
— Тогда... Если уж тебе что-то подарили, и ты знаешь, чем должен за подарок заплатить, почему бы не гонять его в хвост и в гриву?
Непонимающе хмурюсь:
— То есть?
— Ну, для своей выгоды чужим подарком вовсю пользоваться!
— Ты об этом... — перевожу взгляд на дорогу, медленно ползущую на нас. — А что за радость в такой выгоде?
— Ну, глупый!
Пигалица взмахивает руками, и вожжи, которые она не выпускает из тоненьких пальцев, хлопают по гнедому крупу. Кобыла поворачивает голову и смотрит на нас с такой укоризной, что я начинаю чувствовать себя виноватым. А девчонка не унимается:
— Это как взаймы у соседа лопату берёшь: всё равно отдавать надо, так кто мешает копать с утра до вечера?
— Ага. А если корову взял, то надо с неё приплода, как можно больше получить? А лошадь заездить, чтобы едва дышала?
— Ну... Это... — тёмный взгляд устремляется в небо.
Усмехаюсь:
— Всё с тобой ясно.
— Это что ясно-то? — обиженно сопит девчонка.
— С такой хваткой тебе надо караваны водить. Всех купцов за пояс заткнёшь!
— А и заткну! — гордо вздёрнутый нос кажется ещё курносее.
— Желаю удачи.
— А ты как?
— Что — я?
— Свою выгоду ещё не нашёл?
— И искать не буду.
— Почему?
— Потому что она мне не нужна.
— Так-таки и не нужна? — не верит пигалица. — Врёшь!
— В том, что мне нужно, никакие дары помочь не смогут.
Никакие дары. Никакие волшебники. Никакие боги. Разве счастье можно купить или получить в подарок? Только заслужить. Но пока не знаю, как. И никто ведь рассказать не сможет, потому что не знающему счастья и сказать нечего, а тот, кто счастлив, слов не подберёт...
— Приехали, кажись! — заявляет возница.
И верно, приехали.
Спрыгиваю в дорожную пыль.
Да, с этой самой развилки уходит на север дорога к дому, в котором я родился и вырос. К Лунной излучине. Как же хорошо вернуться! Вдыхаю полной грудью острую свежесть молодой листвы. Там, за рощицей шуршат по гальке воды Лавуолы. Я почти слышу их зов, вечный и нежный... Уже иду. Осталось недолго.
Забираю корзинку с притихшим Микисом. Девчонка потягивается, разминая спину, одёргивает холщовое платье, смешно топорщащееся на плоской пока груди.
— Сколько попросишь за то, что подвезла?
Тёмные глаза изучающе смотрят на меня. Вдох, другой.
— То, что имеет цену, ты уже отдал.
— Разве мы рассчитывались? Не помню.
— Сердце запирать от солнца не стал — чем не плата? И опалить ведь может, а ты не побоялся.
— Солнце? Опалить?
Кажется, кто-то из нас перегрелся. И похоже, не я: у меня-то на голове шляпа.
— И за дары не держишься, умничка! Так и живи. Больно будет — живи. Плохо будет — всё равно, живи. Потому что должен жить. Потому что самый дорогой дар ты сможешь подарить только сам себе, и не иначе!
— Что за...
— И помни: детское сердце — оно зорче взрослого. Вот здесь взрослей, — ладошка касается виска. — А здесь не торопись! — ложится на грудь.
— О чём ты говоришь?
— А совсем невмоготу станет, так и быть, поболтаем снова. Только я не сама к тебе приду: мне большие вольности не к лицу. Я своего друга прийти попрошу. Он не откажет, он добрый. Добрее меня... Ну, прощевай покуда, светлый dan!
Тру глаза, что есть мочи, но не понимаю, как в одно мгновение дорога передо мной смогла опустеть. Только прозрачная тень всколыхнула воздух и задела меня приторно-жжёным раздвиганием Пластов. Так пахнет всякий раз, когда возникает мой рабочий Портал, и я очень хорошо знаю этот резкий аромат. Но откуда ему взяться посреди просёлочной дороги? И другой вопрос, куда более важный: как могла открыть и закрыть Портал малолетка, да так, что я этого не заметил, хоть и глядел во все глаза?
Лунная излучина, поместье Ра-Гро,
последняя треть дневной вахты
Полчаса неспешного шага под пологом склонившихся над дорогой ольшанок — лучшее средство не только и не столько для приведения мыслей и чувств в порядок, сколько для построения планов беспощадной мести. И даже воспоминания из далёкого детства, захлестнувшие меня, как только я ступил на старую дорогу, ведущую к воротам поместья, не помогали усмирить злость.
Да, Ра-Дьен был совершенно прав, негодуя по поводу моего «своевольничания». Но, Всеблагая Мать, какой же он зануда! Неужели и я таким когда-нибудь стану? Нет, лучше умереть молодым и беспечным, честное слово! Впрочем, Калли всегда был чересчур ответственным и серьёзным: шутка ли, задолго совершеннолетия получить известие о безвременной кончине дяди, опекающего племянника за неимением отца, и быть приставленным к хозяйству в то время, когда меньше всего хочется корпеть над пыльными бумаги в душном кабинете? Могу понять, почему dan Советник излишне строг и требователен. Впрочем, ещё строже он относится к самому себе. Не умеет иначе. Не мыслит своего существования без ежеминутного служения миру. Мне бы так... Нет, не хочу. Довольно с Антреи и одного Калласа! Как говорится, хорошенького понемножку.
