Если посчитать, то его хибара и перемет и донки находились почти точно в центре той тысячи и даже более того акров, которыми некогда владели его предки. Но он этого так и не узнал.
А если бы и узнал, то, полагал Стивенс, не придал бы значения, он всяко отклонил бы саму мысль, что у кого-то может или должно быть столько земли, которая принадлежит всем, в радость и на пользу каждому, – в его собственном случае это были тридцать или сорок квадратных футов, где стояла его хибара, и участок реки, где он ставил перемет и рад был видеть любого и в любое время, независимо от того, дома он или нет, – пусть пользуются его снастью и кормятся его едой, если найдется что есть.
Иногда он подпирал дверь деревянной колодой, обороняясь от рыскающих вокруг хищников, а случалось, без предупреждения или приглашения появлялся вместе со своим глухонемым спутником в домах и хижинах, расположенных в десяти-пятнадцати милях от его жилища, и мог оставаться там неделями, улыбчивый, доброжелательный, совершенно нетребовательный и неподобострастный, готовый устроиться на ночь там, где это удобно хозяевам, – на сеновале, в семейной спальне, в гостевой комнате, меж тем как глухонемой ложился спать на крыльце или просто на земле поблизости от дома, откуда он мог слышать, как дышит тот, кто был ему одновременно братом и отцом. Это был для него единственный звук на земле, лишенной голоса. Он безошибочно узнавал его.
Время едва перевалило за полдень. Воздух застыл в знойной истоме. В какой-то момент на краю длинной равнины, там, где шоссе начинает бежать параллельно руслу реки, Стивенс увидел продуктовую лавку. Обычно здесь бывало пустынно, но на сей раз ему сразу бросились в глаза кое-как припаркованные подержанные машины с откинутым верхом, оседланные лошади, мулы и фургоны – и водителей, и возниц он знал по именам и фамилиям. А, что еще важнее, они знали его, голосовали за него из года в год и называли по имени, хотя язык его понимали не вполне, как не понимали, что означает прикрепленный к цепочке часов ключик – знак принадлежности к братству Фи Бета Каппа Гарвардского университета. Он остановился рядом с машиной коронера.
Дознание, судя по всему, происходило не в лавке, а по соседству, в мукомольне, где перед открытой дверью собралось в молчании больше всего мужчин в чистых субботних комбинезонах и рубашках, с обнаженными головами и загорелыми шеями, на которых выделялись белые полосы от бритья по случаю субботы. Они пропустили его внутрь. Там оказались стол и три стула, на которых сидели коронер и двое свидетелей.
Стивенс увидел мужчину лет сорока с чистым мешком из дерюги в руках, который он складывал и складывал так, что в конце концов тот стал походить на книгу, и молодого человека, на чьем лице застыло выражение усталого, но непреходящего изумления. Тело, прикрытое стеганым одеялом, лежало на небольшом возвышении, к которому крепилась бездействующая дробилка. Он подошел к нему, и откинул одеяло, и посмотрел на лицо покойного, и вернул одеяло на место, и повернулся, уже готовый ехать назад в городок, но в городок назад так и не поехал. Смешавшись с мужчинами, стоявшими у стены со шляпами в руках, он стал слушать свидетелей; сейчас говорил – удивленно, устало, недоверчиво – молодой человек; он заканчивал описание того, как нашел тело. Стивенс увидел, что коронер подписывает заключение и прячет ручку в карман, и понял, что в городок он не вернется.
– Полагаю, это все, – сказал коронер. Он обернулся к двери. – Все, Айк, можно уносить.
Вместе с другими Стивенс посторонился, давая четверым мужчинам войти внутрь.
– Забираете его, Айк?
Старший из четырех бегло оглянулся на него.
– Ну да. Похоронные он держал у Митчелла в лавке.
– Поуз, Мэтью и Джимми Блейк с вами?
На сей раз Айк посмотрел на него с некоторым удивлением и даже раздражением.
– Не хватит – добавим.
– Я участвую.
– Спасибо, – кивнул его собеседник, – но мы справимся.
Подошел коронер.
– Все, ребята, довольно, – нетерпеливо бросил он, – дайте пройти.
Вместе с другими Стивенс вышел наружу, снова на знойный воздух. У дверей стояла повозка, которой раньше здесь не было. Задний полог был откинут, дно устлано соломой, и вместе с другими Стивенс стоял с непокрытой головой, глядя, как четверо мужчин выходят из помещения с завернутым в одеяло тяжелым свертком в руках и направляются к повозке. Трое или четверо подошли помочь, Стивенс тоже двинулся в ту сторону и тронул за плечо молодого человека, вновь отметив про себя прежнее выражение усталости и крайнего изумления.
– Вы подплыли к лодке, еще не зная, что дело неладно, – сказал он.
– Точно, – откликнулся молодой. На сей раз он говорил спокойно, по крайней мере сперва. – Я подплыл, уцепился и погреб назад. Ну что на крючке что-то есть, я еще раньше понял. Видно было, как леска провисает под чем-то…
– Вы хотите сказать, повели лодку назад, – сказал Стивенс.
– … под чем-то… Сэр?
– Повели назад лодку. Подплыли, уцепились за борт и повели назад.
– Да нет же, сэр! Я сел за весла. И погреб назад, на ту сторону. И ничего такого не подумал! Что я, рыб, что ли, не видел?…
– Чем? – спросил Стивенс. Молодой уставился на него. – Чем погреб?
– Веслом! Оно валялось на дне лодки, и я погреб назад, и все время было видно, как они выскакивают из воды. Они его не отпускали! Они прилипли к нему и не отпускали, даже когда мы тащили его на берег, все жрали и жрали! Рыбы! Были бы черепахи – понятно, но это были рыбы! Впились в него! Ну конечно, мы подумали, что там тоже рыбы. И действительно, рыбы там были! Никогда больше в рот рыбешки не возьму! Никогда!
Вроде бы времени прошло немного, а день куда-то ушел, и с ним отчасти ушла и жара. Вернувшись в машину, вставив ключ в замок зажигания и готовясь отъехать, Стивенс напоследок посмотрел на повозку. Что-то тут не так, думал он. Что-то не сходится. Что-то я упустил, не увидел. Либо что-то еще не произошло.
Повозка тоже тронулась с места, переползая через насыпь в сторону главной дороги; на козлах сидели двое, и еще двое ехали на оседланных мулах по обе стороны повозки. Стивенс повернул ключ зажигания, машина быстро набрала скорость и обогнала повозку, тоже ехавшую довольно быстро.
Проехав с милю по шоссе, Стивенс свернул на ухабистую дорогу, ведущую к холмам. Она поползла вверх, солнце теперь то исчезало, то вновь появлялось – во впадинах между поднимающимися с обеих сторон склонами уже наступил закат. В каком-то месте дорога раздваивалась. На развилке стояла церковь, свежевыкрашенная, без колокольни, а к ней прилепилось маленькое неогороженное кладбище с беспорядочно разбросанными надгробиями из дешевого мрамора, а то и могилами без всяких надгробий, отмеченными лишь врытыми в землю перевернутыми стеклянными банками, да глиняными горшками, да битым кирпичом.
Сомнений у него не возникло. Он подъехал к церкви, обогнул ее и поставил машину капотом к развилке и дороге, по которой только что приехал и которая дальше загибалась и исчезала из поля зрения. Из-за этой неровности он и услышал приближение повозки раньше, чем увидел ее, а вскоре услышал и шум автомобильного двигателя. Он доносился, быстро приближаясь, снизу и сзади, из-за холмов, и вскоре показался, уже сбрасывая скорость, грузовик с плоским днищем, застеленным брезентом.
