— Уйдите, пожалуйста. Пожалуйста, уйдите!
— Ну вот, он запаниковал. Замерз бедняга.
— Не запаниковал я. Пожалуйста, пожалуйста, уйдите.
— Что он говорит? Громче, малыш. Мы ни слова не разбираем.
— Уйдите!
— Уж этого мы не сделаем.
— Мы его пугаем, констебль?
— Пугаем? Он и без нас напуган.
— Как только он туда добрался?
— Залез, залез. Как же иначе?
— Но он же почти калека.
— Калека туда не мог бы забраться. И ни один человек в здравом уме. Не могу себе представить нормального человека, раскачивающегося на этой ветке.
С полдюжины голосов говорили одновременно.
— Если мы доберемся до него, как мы его снимем? Если он будет сопротивляться, что-нибудь обломится и все полетят вниз.
— Я спущусь сам, если только вы уйдете и оставите меня одного.
— Ни слова не слышно. Эй, мальчик, говори отчетливо и громче. Поработай легкими. Ветер относит твой голос.
— Мне кажется, мы его пугаем.
— Если вы уйдете, я спущусь вниз.
— И что тогда? Одно неверное движение — и от него ничего не останется.
Послышался мальчишеский голос, хриплый и словно усталый оттого, что его не замечают.
— С ним все в порядке, констебль Бэрд. Он ведь не заикается.
— Ты что, смыслишь в таких вещах?
— Ну я ведь живу через дорогу от них…
— Сам знаю, где ты живешь, юный Парслоу.
— Я с ним в школу хожу и все такое. Когда у него припадок, он всегда заикается.
— И правда, констебль. Джон не заикается. Он не паникует.
— Я этого мальчика хорошо знаю, советник Гиффорд. Мне с ним приходилось иметь дело гораздо чаще, чем многим. Со всем уважением к вам должен заметить, что сейчас не время заниматься любительской психологией, как бы хорошо вы ею ни владели.
— Позволю себе не согласиться. Перед нами в высшей степени эмоциональный ребенок.
— Бога ради, покажите мне не эмоционального ребенка. Хотел бы я, чтобы все ушли и предоставили дело мне.
— Если мы поразмыслим, констебль, и применим психологию, которую вы так презираете, вы и не заметите, как он окажется внизу.
— А я уверен, что, если все наконец прекратят болтать, я сумею взяться за дело и справлюсь. Вы меня заводите.
— О-о-о, уй-уй-дите!
— Что он сказал?
— Он начал заикаться, констебль, и я вовсе не удивлен.
— Слышу, что он заикается. У меня тоже есть уши. Помогите мне хоть в чем-нибудь. Вот ты, юный Парслоу. В машине есть веревка. Кто его врач? Как его зовут?
— Какой-то тип из города.
— Знаю, что из города. Зовут его как? Неужели никто не знает? Ты, Билл Нил, быстро в дом и позвони доктору Джойсу.
— Да что Джойс сможет?
— Ничего, если только мальчик не упадет.
— Констебль, он слышит каждое наше слово.
— Кто в этом виноват? Я? Где же веревка? Где этот Парслоу? Черепаха и та быстрее. Отойди, девочка. Я знаю, ты только хочешь помочь, но, пожалуйста, отойди.
— Говорить все эти вещи чудовищно. Мы его до смерти напугаем.
— Побойтесь же Бога, советник. Полезу на дерево я, не вы.
Голоса шли по кругу. Слова били его как молотом. Всегда, что бы он ни пытался делать, все портили слова: «Не делай этого. Ты этого не можешь Уйди. Не ходи туда. Нет, нет, нет. Ты не такой, как все мальчики».
Не мог он даже на дерево взобраться, чтобы все с ума не посходили. Они все испортили. И теперь в душе все та же горечь. Даже сильнее, потому что этот день обещал так много. Сильнее, потому что они болтали и он мог слышать. Они и раньше болтали, конечно, болтали, и, конечно, он знал об этом, не не слышал, а не слышать — все равно что не знать О, хоть бы они ушли! Или он упадет.
Звонил телефон, ревел как из трубы. Крики, возгласы, голоса знакомых ребят. Сисси Парслоу. Гарри Хитчмаи. Перси Маллен. Мейми вам Сенден Какой позор! Машины, грузовики, фургоны. Люди запрудили всю улицу.
— Уйдите! Я смогу спуститься, если вы уйдете. И я никогда не спущусь, если вы не уйдете. Пожалуйста, Господи, сделай так, чтобы они ушли!
— Джон Самнер! — Голос звучал спокойно, гораздо спокойнее, чем когда этот человек говорил с земли. Тот голос был ему ненавистен. Скрежетал по его нервам, как зазубренная пила. Этот — доносился не с земли. С земли вообще мало что доносилось, шум стал неясным, как через закрытую дверь. — Ты меня слышишь, Джон Самнер?
Джон лежал на ветке, обхватив ее руками и ногами, а ветка раскачивалась. Он не мог ответить, глупо было и пытаться.
— Джон… — Голос все еще был спокойным, и говорил человек негромко. Но этот голос проникал в сердце. В нем была властность, и он предполагал ответ. — Ты слышишь меня, Джон Самнер? Пожалуйста, дай мне знать.
Теперь это был приказ, но Джон знал, что может наделать его заикание, и пропустил приказ мимо ушей.
— Джон…
Он перехватил руками ветку и сел. Дурнота прошла.
— Да, констебль Бэрд.
— Я поднимаюсь к тебе. С тобой ничего не случится, если ты будешь делать, как я скажу. Ты меня видишь?
— Я не хочу смотреть вниз.
— Хорошо. Тогда сиди тихо и жди. Ты понимаешь, что я взбираюсь, что я иду к тебе?
— Да, сэр.
Джон прислушался: человек боролся с деревом.
— Что вы сделаете, когда поднимитесь сюда?
Молчание. Потом:
— Сниму тебя.
— Как?
— Подумаем об этом, когда придет время.
— Но вы же не можете пройти по моей ветке. Я слышал, вы говорили, она обломится.
— Уж как-нибудь справлюсь, когда доберусь.
Внизу было тихо. Странно, но Джон не жалел, что констебль Бэрд поднимается на его дерево. В голосе, доносившемся с земли, было раздражение (или, может, просто испуг), а теперь в нем звучали спокойствие и доброта.
— Красивое дерево, сэр.
— Да, малыш. Только не такое оно, чтобы по нему лазили старики, вроде меня.
— Вы не старый.
— Спасибо, малыш.
Голос звучал ближе.
— У вас на ногах ботинки, констебль Бэрд.
— Ну да. Конечно.
— Лучше бы вы их сбросили.
— Ты думаешь?
— Я свои сбросил. Снимите их, пожалуйста. Мне очень не хочется, чтобы вы упали, взбираясь на мое дерево.
