Обещание забрать от меня Бемби было высказано так же, без анестезии. На следующий день, не дожидаясь исполнения приговора, поскольку, когда трясешься в ожидании, мысль о том, с какой стороны упадет нож гильотины, становится слишком навязчивой, я сбежала с Бемби на поводке. Барашек упирался, не хотел идти вперед. Его привлекали все придорожные кусты – такое любопытство я почему-то объясняла его хитроумием, – и каждые десять метров он останавливался на две минуты, чтобы пощипать траву. В течение четырех дней мы прошли всего восемь километров, а затем меня отвезли домой жандармы в голубом грузовичке с оранжевыми фарами. Вместе с Бемби, так как я сразу заявила, пока они звонили по телефону, что барашек и я – одно неделимое целое.
Я была ужасно недовольна возвращением в родные пенаты; августовские ночи на природе были более важными для меня и для Бемби, шкура которого, пропитавшаяся смолой, теперь представляла собой подобие воска, покрытого шерстью. Наша пища в пути была мало полезной, после того как мы исчерпали скудный запас съестных припасов, захваченных из дому. И я упустила одну деталь: барашек был неудобным компаньоном, он блеял, разрывая мне сердце, как будто его в одиночестве оставили на асфальте, и из-за этого делать вылазки в деревню было невозможно. Когда мы вернулись, я не смотрела в сторону родителей, по-видимому заплаканных, но совершенно чужих мне людей с каменным сердцем. Я молча проглотила два камамбера и легла вместе с Бемби у горящего камина, не отвечая на их вопросы о моей пасторальной эпопее. Не будучи Моисеем, я не хотела подвергнуться домашнему аресту. Все, что произошло, было моей частной жизнью. И я больше никогда в жизни не ела камамбер. С тех пор я ем исключительно овечьи и козьи сыры – в этом я вижу средство поддержки жизнеспособности этих видов животных, это действенный акт.
На следующий день Бемби исчез. Позвольте мне не рассказывать о моем трауре. Когда я воскрешаю в памяти воспоминания о нем, меня покидает любой гнев, а когда вас покидает гнев, очень часто он освобождает место грусти. И я накидываю траурные покрывала на мою радость. Моя драма поразила меня настолько – ведь было так просто восстать и кричать о своем негодовании, – что, вспоминая однажды о прошедшем, я обнаружила себя погруженной в молчание и не могла ничего рассказать о том, что обдумывала. Это было в том же духе, как если бы я ухаживала за барашком там, где он жевал свою жвачку, но из этого получаются только очень мрачные воспоминания, преобразующиеся в бараньи какашки, или, другими словами, дерьмо. Я никогда не оглядываюсь на то, что было плохого в моей жизни. Прошлое представляет интерес только в смысле уроков, которые из него можно извлечь для будущего, а в моем случае – в уверенности, что я снова хочу иметь барашка. Потому что на этот раз его у меня никто не отберет. Вам понятно, господин судья, нет?
Когда я вернулась домой после пробежки, понюхав в лесу шерсть, у меня появились четкие идеи и твердость духа. Я встретила Манон и Поля, они были вместе, что означало «сегодня-воскресенье-рыночный-день», и походя бросила: «Привет влюбленным», что заставило Манон повернуть голову, увеличивая поле зрения с 28 до 360 градусов, и улыбнуться мне. Улыбка – отличная плата за то, что я для нее сделала, хоть она ничего и не знала об этом. Поль обратил на меня глаза, в которых читалось желание умереть. Это меня напрягло, но не слишком. В неделе очень мало воскресений, но лучше такое распределение времени, чем иное.
Я решила действовать по порядку: любовь с первого взгляда была неминуемым окольным путем, чтобы сделать серьезный выбор, и мне надо было снова пойти на поле, чтобы выбрать себе партнера, как и в первый раз. Мне показалось весьма очевидным бросить последний взгляд на все экзотические образцы, созданные Богом, чтобы увидеть, что взгляд барашка настолько же отвлеченный, сколь и смешной, это как купить розовый холодильник, круглую кровать или автомобиль в горошек, – чудной характер вещей есть замечательный критерий эмоциональной эфемерности. Впрочем, пойти по креативному пути – это значит усложнить себе жизнь, хотя иногда трудности проявляются в процессе осуществления даже самых простых проектов. Я собиралась выбрать обычного барашка, полностью бежевого и французского, но, разглядывая карту шестиугольника Франции, я почувствовала желание никуда не ехать. Во Франции в марте повсюду дождь, а если не дождь, то ветер. И потом у меня возникла идея посещения единственного департамента, который на карте находится чуть в стороне. Это Корсика, и я немедленно забронировала туда авиабилет.
Купить билет просто. Но у меня не было ни малейшей мысли о времени, когда лучше всего искать там животновода, а еще меньше – о времени, чтобы влюбиться.
Перед моим отъездом произошло забавное событие. Из окна я увидела резвящегося мальчишку. Я говорю о внебрачном ребенке матери-одиночки родом из Америки. Она очень редко выпускала его на улицу. Чрезвычайно бледный, он переступал на палочках-ногах, торчащих из непомерно больших «бермудов». Когда ему надо было повернуться, он поворачивался, как модель на подиуме, – я говорю это не как комплимент, а чтобы подчеркнуть неестественность его движения. Каждый раз, когда он собирался побегать, что естественно для шести лет, миссис Барт кричала: «Осторожно!»
– У него же нет болезни «стеклянных костей»! – крикнула я однажды в шутку, когда у меня было открыто окно.
Восприняв это в штыки, миссис Барт, уперев кулаки в свой лошадиный круп, громогласно заявила:
– Да что вы об этом знаете?
Будучи от природы восприимчивой, я съежилась. На самом деле это ужасная болезнь. Но, постоянно наблюдая за тем, как развивается ребенок, я отметила, что у него, скорее, деревянное тело, а не стеклянные кости: мать сделала из него Пиноккио с плохо сгибающимися суставами, из-за чего он не мог сам обслуживать себя. В тот же день у меня родилась теория пластилинового ребенка, не потому, что я считаю, что он гермафродит, а его мать плохо с ним обращается, а в том смысле, что «пластилиновый» ребенок меньше подвергается риску получить травмы, бегая во дворе или на спортивной площадке.
И вот, как раз перед моим отъездом, я увидела этого ребенка на нашей дворовой лужайке, вполне себе резвым и веселым. Я даже вышла на улицу, чтобы посмотреть на него поближе, не зная, что ему сказать (не говорить же ему о том, что я не могу ничего хорошего подумать о его матери, и не спрашивать же, где его отец). Я сказала ему, что скоро у нас будет барашек. Я сказала «у нас», но это не означало, что я его к этому готовлю. Это шутка. Но дети часто бывают грубы с животными, тогда как совершенно безразличны к собственному телу. По разным причинам. И вот из-за этого мальчугана, ничего не знающего о своем теле, я собиралась не спускать глаз с его матери, если она возьмет привычку неосторожно посылать его на улицу подышать загрязненным воздухом двора, когда там будет гулять мой барашек.
При слове «барашек» в глазах Пиноккио зажглось что-то похожее на свет, на лице появилась легкая улыбка, как будто деревяшка ожила, и я должна сказать… что я увидела в нем черты Эрика Жуффа, точнее увидела Эрика Жуффа… И у меня перехватило дыхание.
Я даже не знаю, что малыш сказал потом. Как женщина воспитанная, я должна была продолжить с ним беседу, но как ее продолжать после внезапного открытия, и я непроизвольно застыла. «Этого не может быть…» – подумала, зная, что в природе все возможно. Я не дошла даже до того, чтобы вычислить время вселения в наш дом семейства Жуффа и миссис Барт, ни чтобы порыться в своей памяти, особенно после незабываемого ответа миссис Барт на мой вопрос «Кто его отец?»: «Его отец – никто». Остыв немного, я подумала, а что, собственно, я хочу – чтобы у этого ребенка было лицо маленького привидения Каспера? По крайней мере хорошо, что он редко улыбается.
