– Меня посадили в тюрьму ни за что и только сегодня выпустили. Денег у меня нет. С родными связаться не могу.
Я вспомнила, что в поезде говорила профессору про жениха и добавила:
– А человек, к которому я приехала, уже на фронте. И еще за мной следят, – разошлась я, – там, на улице, должен стоять мужчина в котиковой шапке.
– Черте что происходит в нашем государстве! – зашумели люди за столом. Было Рождество, и все хотели быть добрыми и совершать хорошие поступки. И потому здесь я оказалась очень кстати.
Тем временем судьбу мою уже устраивали: собравшиеся обсуждали, к кому лучше меня устроить пожить и где взять одежду. Решили, что лучший вариант: комната в мансарде одного из корпусов бывшего ночлежного дома Мешкова – это сейчас университетское здание, и один этаж отдали под жилье преподавателям. Там все сделано на европейский вкус: центральное отопление, водопровод и, самое главное, бесплатная, довольно вкусная еда.
За одеждой для меня ушли сразу двое: у одного недавно умерла родственница, и осталось много подходящих вещей.
– Не побрезгуете ли? – спросили меня.
Я отчаянно замотала головой. Знали бы они, что на мне сейчас красные рейтузы!
– Работать будете у нас, лаборантом, – сказал тот самый молодой человек, с усиками, – ну, не в официантки же вам идти или в телефонистки какие-нибудь. Жить все равно на что-то надо, а мы платим исправное жалованье.
Я смогла только кивнуть, потому что так сильно их всех в тот момент любила, что даже слова не могла произнести.
И началась моя следующая другая жизнь.
Комната в доме Мешкова оказалась огромной залой, метров в 60: кровать и стол со стулом жались к стене, а в образовавшемся пространстве можно было спокойно вальсировать. Коридор тоже был просто огромным. Некоторые несерьезные преподаватели даже ездили по нему на велосипеде. Здесь жили только несемейные, и я быстро со всеми подружилась.
Появилась у меня и подруга – Анна Рубцова, жена одного преподавателя. Она щедро поделилась со мной своим гардеробом, пригласив на примерку в свой уютный дом на Покровской улице. Я мерила ее юбки и жакеты, мы хохотали. Аня походила на француженку: маленькая и худощавая. Большой нос делал ее некрасивой, однако у нее, безусловно, была бездна шарма, который искупал все.
Другие мне тоже помогли. У меня теперь были и настоящие кожаные сапожки и вполне приличная беличья шубка, чуть-чуть вытертая на рукавах, несколько чудных платьев и просто роскошные юбки. Даже блузка с жабо из французских кружев у меня теперь была!
Сейчас мне бы, конечно, не помешал бы тот пакет с деньгами, который остался лежать на столе у высокого офицера и сережки с изумрудами, но я запретила себе о них думать. Что упало, то пропало. Возможно, все это и можно вернуть, но тогда и кошмар того времени вернется!
В конспиративных целях я обрезала свои косы и сделала стрижку на французский манер: с челкой. Кроме того, покрасила волосы иранской хной, и они приобрели цвет пшеничного поля в конце августе – густо рыжий, почти красный. Меня было не узнать!
В общем, жизнь моя налаживалась. Я радовалась всякой чепухе, которую раньше считала само собой разумеющейся. Конфеты к чаю – господи, какое счастье! Пройтись по улице в теплых, удобных сапожках и нормальной человеческой одежде – опять счастье. Читать книжки – вообще самое-пресамое настоящее счастье! Спать не на нарах и не на проституточной кровати с балдахином, а в своей чистой, скромной постели – счастье, счастье, счастье.
Двух вещей я боялась очень сильно: встретиться где-нибудь с мадам Хасаншиной и с тем лысым человеком из «казенного дома». Они мне даже снились в страшных снах. Будто бы вскакиваю я с кровати и бегу в коридор. Дверь открываю: а там мадам Хасаншина улыбается сердитой гусеницей, я к окну – а там лысый следователь! Я к кровати и под одеяло! И тут – просыпаюсь вся мокрая, как мышь.
Еще иногда я думала, что надо бы написать папе, ведь он, скорее всего, очень волнуется. Но я не знала, что ему сказать, как объясниться. Все откладывала это на потом. И чем дальше, тем тяжелее было заставить себя написать ему письмо.
Иногда я вспоминала маму и тетеньку Турову – если бы они не умерли, моя жизнь могла сложиться по-другому: я наверняка не оказалась бы в этой Перми, они нашли бы слова, чтобы отговорить меня от этого рокового шага.
Работа мне предстояла на кафедре гистологии медицинского факультета. Она оказалась легкой: я переписывала карточки, кормила мышей и доставала-убирала банки с препаратами для занятий в том самом сказочном доме, где состоялось мое спасение.
За мной ухаживал тот молодой человек с модными усиками – Юрий. Он тоже работал лаборантом и брал на себя всю грязную работу: мышей, например, препарировал только он.
Он рассказывал массу всяких веселых историй со своим участием. Например, такую: «Однажды жены ректора и вице-губернатора, интересовавшиеся тем, как идут дела в университете, пришли посмотреть на нашу работу. Они были в шляпах со страусовыми перьями, в роскошных боа и муфтах. Я сидел перед анатомической банкой с глицерином и бережно «монтировал» человеческого зародыша по методу Шульца. Наш профессор представил меня так: «Это мой ассистент, а в банке его собственный сын, которого он не пожалел для науки».
Еще за мной ухаживали два Сергея, с которыми мы жили на одном этаже. Один преподавал алгебру и механику, другой – физику.
Сергеи опекали меня дома. Мы ходили с ними гулять к лесопильному заводу графини Шуваловой, той самой, в империи которой работал Георгий. Один шел слева, другой справа. В такой же конфигурации мы гуляли и к женскому монастырю, который содержат Каменские, и к причалам завода Мешкова и даже в деревню Балатово. Но и в городской сад, и на Черный рынок, и в театр я ходить категорически отказывалась – боялась. Причем мадам Хасаншину встретить боялась больше, чем лысого следователя.
Они очень смешно соперничали за мое внимание. Например, отрежу я колбасу и подам одному из Сергеев. Он тут же скажет: «Вот видишь, Зоя Александровна выделяет меня особо. Первый кусочек колбасы она подала мне». А другой тут же ответит: «Просто он был слегка обветрен, а вот хороший кусочек, со свежим срезом, Зоя Александровна для меня приберегла».
Мне было с ними весело и интересно. Более того, я была им очень благодарна за то, что они заботятся обо мне и не оставляют одну. И мне нравились и Юрий и оба Сергея, но как друзья.
Сердце мое было занято.
Я продолжала думать о Георгии. Мысли были мучительные: так расчесывают разбитую коленку, покрытую коростой. И больно, и не можешь остановиться. Разбил ли он мое сердце, или же это я сама расшиблась о придуманную мною же стену? Не знаю. Я ничего не знаю.
В городе тем временем становилось все неспокойнее и страннее, и это было мне на руку: до меня ли людям в погонах, когда в Петербурге какая-то революция.
Я не вникала в это нарастание непонятного, потому что занималась только собой. После всего пережитого я стала настоящей махровой эгоисткой. Просто больше не хотела, чтобы что-нибудь подобное в моей жизни еще произошло. И потому все имеющееся время думала о своей жизни, ведь ответ на вопрос «где ошибка?» так и не был найден. На размышления обо всем остальном не было ни времени, ни сил. Ни, если честно, желания.
