– В сложной для него ситуации и не одну ночь проблуждав…
Последовала короткая речь, в которой Кромбах изложил наполовину вымышленное, наполовину верное описание «его предшествующего становления». Никто и бровью не повел. В конце концов директор указал ладонью на каждое место за столом, а в первую очередь на пустующее место рядом с собой:
– Моника, моя дочь… сегодня она отпросилась. – Рука указала на верхний этаж, потом начала путешествие вокруг стола. – Крис, Мирко и Рембо, обслуживающий персонал, наши официанты, замечательные, я бы сказал не имеющие себе равных. Как в проворстве и выносливости, так и в смекалке и мудрости, они великолепно соединяют гастрономические и философские познания. – Кромбах усмехнулся. На гладком, лоснящемся лице ни следа иронии или цинизма. – Мирко защитился по социологии; как и ты, Эдгар, он приехал из Халле-на-Заале, мы зовем его Кавалло. А это его друг Рембо, обладатель такой же ученой степени, наш философ… я уже почти забыл, как тебя зовут по-настоящему, дорогой мой, в смысле, некогда звали… – На миг его рука остановила свое странствие. – Крузо, покровителя нашего острова, я бы так сказал, ты уже знаешь, как и кока Мике из Замтенса на Рюгене, ты работал с ним первые дни, и я слыхал исключительно хорошие отзывы… Рольф, наш прилежный поваренок. А вон там, слева от тебя, сидят Каро и Рик, то есть Карола и Рихард, наши буфетчики, притом супруги! У них и у меня, с позволения сказать, общее прошлое, столичное прошлое, в одном отеле работали! Кстати, к Рику ты можешь обращаться по всем вопросам, он шеф буфета и всей обслуги. А справа от тебя – Рене, наш мороженщик, мой зять.
Лишь последние слова директора прозвучали до странности вымученно. Помахивания его мягкой руки, поднятой на уровень головы, и ее движение по дуге от стула к стулу напомнили Эду благословляющий жест. Уже в ходе представления мороженщик брезгливо отвернулся, и Эд сразу же опустил голову, чтобы не смотреть ему в лицо.
– Не забывайте, в некотором смысле все мы тут потерпевшие кораблекрушение… – Директор поднял обе руки, будто желая охватить своим благословением весь свет, голос его опять стал тише. Казалось, он погружает руки в незримую стену, или в воду, или во что-то, вдруг воздвигшееся между ним и остальным миром.
Эд нервничал. Ораторское многословие смущало его, это уж слишком для судомоя, к тому же неопытного новичка, и ему было трудно сосредоточиться на кромбаховской проповеди. В углу над потным моржовым черепом кока Мике висели фотографии персонала давних лет. Кое-где на рамках фломастером помечены даты: 1984-й, 1976-й, 1968-й. На одном снимке, от 1968 года, все мужчины и женщины разом подносили к губам бутылки с пивом. Снимок казался скабрезным и прямо-таки ошарашил Эда. В противоположном углу, напротив фотографий давнего персонала, висели портреты знаменитых постояльцев, из которых Эд сразу узнал только Билли Уайлдера и Томаса Манна, а потом еще и Лотту Ленья. Рядом с нею – малюсенькая репродукция «Тайной вечери» Леонардо. Ниже – стилизованное изображение конунга Хедина, персонажа «Эдды», насколько знал Эд. На картинке двое мужчин в борьбе, в тесной схватке, притом невозможно понять, о чем идет речь – о смерти, о любви или о том и другом. Подпись гласила: «Хедин и Хединсей». Знаменитости и персонал были размещены так, что практически смотрели друг другу в глаза. Однако над всеми, почти что под потолком зала, точно икона на вершине алтаря, красовалась фотография Александра Эттенбурга в монашеской рясе, в компании ослика и кошки…
– …надо трактовать как завет первого отшельника… – В этом пункте речь была Эду знакома.
Самая новая фотография еще без рамки, просто пришпилена кнопками, апрельский снимок начала сезона, по-видимому Шпайхе. Высокий и очень худой парень. Кривая улыбка обнажала щель между передними зубами. Эд узнал его в первую очередь по очкам; почему он оставил свои очки здесь?
– …и остров стал нашим спасением, когда нас отринули не море и не рыбина, а материк…
Пока Кромбах рассуждал о «дальнейших задачах “Отшельника”» и опять называл его «нашим ковчегом» (в этом году команда явно решила не закрывать ресторан на круче по меньшей мере до сочельника, а может, и всю зиму и «оставаться здесь в полном составе», как сказал Кромбах, будто речь шла о единении семьи в тяжелые времена), Эд воображал себя частью скабрезного персонала 1968 года. Украдкой он посмотрел на Крузо, проверил, не относится ли и тот к 68-му.
Сейчас лицо Крузо как бы окаменело, казалось, он молится. Кок Мике утер потный лоб и сложил платок пирамидкой. Официант, которого Кромбах называл Кавалло, тяжело дышал и нервно поглядывал во двор. Вентилятор под потолком тихонько жужжал. Никотиново-желтые, облепленные хлопьями грязи, эти механизмы сохранились с двадцатых годов, из имущества Эмиля Хирзекорна, берлинского торговца тканями для мужской одежды, «отменными тканями», как подчеркнул Кромбах в своем историческом экскурсе, во всяком случае, так уловил Эд или пропустил мимо ушей. Поскрипывание вентиляторов переносило «Отшельника» в более теплые края, которые в данном случае могли лежать и севернее или западнее, где-то в открытом море. Их бесконечное кружение усиливало дрейф; словно фантастические пропеллеры они уносили перстол с его командой далеко в пространство, еще дальше, чем он и так уже отстоял от суши и страны…
Вновь вынырнув из своих грез, Эд увидел, что Кромбах протягивает ему через стол свою благословляющую руку. Он вскочил и схватил эту руку, от смущения чересчур поспешно. А Кромбах пожимал ему руку, пожалуй, дольше, чем следовало. Как усвоил еще в раннем детстве, Эд смотрел директору в глаза. Кромбах тоже смотрел на него, но Эд не чувствовал его взгляда. Только видел лоснящуюся, по обыкновению свежесмазанную кремом кожу, окаймлявшую глаз, да водянисто-голубой кружок с черной точкой в центре. Словно огромная усталость или болезнь притупили зрение или взгляд толком не мог выйти за пределы глаз директора, который говорил так озабоченно и серьезно, точь-в-точь настоящий капитан. Он вправду как бы и не смотрел, казалось, он не видел ничего определенного – или замечал все. Все, что касалось его самого, и Эда, и Крузо, в том числе еще только предстоявшее, да-да, Кромбах видел его насквозь. Видел, что Эд не отвечал негласному условию, что, по сути, не годился.
– All hands on deck![5] – Все подняли кофейные чашки, завтрак подошел к концу. – Доброго здоровья!
Рене стукнул чашкой по столу и рыгнул. Кромбах молча повернулся и исчез в своей клетушке. Эд стал членом команды.
Рождественская сосна
Среди ночи рокот умолк. Прибой замер. Лес замер. Гудел туманный горн.
«С последним сигналом точного времени…»
Эд ощупью пробрался к лестнице. Небо ясное, необъятный, таинственный свод. Сосны уже поджидали его; они были его друзьями, с ними можно поговорить. Каждые двадцать секунд по их кронам пробегал луч маяка.
Далеко-далеко впереди, на краю обрыва, росло большое одинокое дерево – секунду оно целиком было на свету, точно застигнутое с поличным. Беглец перед спуском к морю. Сезы называли это дерево «наша рождественская сосна», или просто «сигнальная сосна». Три дня назад они собрались вокруг нее и, обращаясь к горизонту, сказали тост – веселого Рождества и всего доброго в грядущем сезоне. Такой они завели обычай. И объясняли его тем, что хотели разделить праздник с близкими, с «семьей». Зимой-то опять останешься один, друг без друга. Они еще и пели. «Тихая ночь, святая ночь» и «О радость». «Мое третье Рождество на острове», – сказал Рембо, стоявший на террасе рядом с Эдом. Некоторые сезы нарядились в маскарадные костюмы, кое-кто со свечами на голове. Праздновали они на летний солнцеворот. Под конец отправились ужинать в «Карл Крулль», где им подали утку с красной капустой. Все походило на вызов, но ничего такого они в виду не имеют, пояснил Рембо.
