На всякий случай Гюрята попросил монахов петь погромче, и вовремя: в руках у хазар билась и кричала Пребрана так, что рот пришлось зажать беличьей рукавицей, а саму с головой завернуть в меховую доху. Приволокли Пребрану в молельную, а у нее уж и голова поникла, и вся обмякла под душной шубой. Посадник шепнул переводчику, что погодить бы надо, пока не обвыкнется девка, но грозно покачал головой Филофей.
– Крестить! – приказал переводчик и велел хазарам раздеть Пребрану, но едва попробовали стянуть с нее шитую павами рубаху, как очнулась невеста. Расцарапала глаза черкесу, престол опрокинула и, едва прикрывшись, забилась в угол. В потемках блеснула в ее руках серебряная молния: фибула с заточенным острием. На фибуле – бегущая лань, такие гривны со смертным заговором кованы, чтобы в черный час душу, как лань, на волю выпустить: и длина у иглы такова, чтобы достать до сердца – до своего или до вражьего.
Но уже меднолицый хазарин набросил на касатку ловчую сеть, и вывернул руку с зажатой гривной. Вчетвером стражники завалили ее на пол.
– Полегче, не замай! – прикрикнул Гюрята.
– Не бойся, хозяин, выживет… У нас халиф пришел, всех согнали и как баранов – на землю, – белозубо улыбаясь, говорил черкес. – Скажи: «Ашгаду ляилля ильяга илаясин!» Признаешь ли ты единого бога и Магомета, пророка его? Нет? Хррр… И резали…
Ловко стащили хазары с ног Пребраны заячьи коты и взялись за рубаху, точно привыкли ощипывать белых лебедок.
– Радим! – вскрикнула Пребрана.
Рассыпались-раскатились по горнице солнечные бусы, запрыгали как градины, захрустели под хазарскими сапогами. Дрогнули от ударов стены гридницы, затрещала дверь, и едва не раскатился сруб от ударов могучих кулаков, но не дрогнул старец Филофей, все так же, повернувшись в угол, шептал молитвы. И понял тут посадник, что глух моравский брат, как новгородский пень.
Треснула припертая лесиной дверь, и ворвались в горницу дружинники с изготовленными к бою мечами. В свечном угаре разглядели поверженную наземь девицу, хазар и перепуганных черноризцев, и вскипела хмельная кровь. Бурей налетели дружинники на хазарскую стражу. И те и другие без брони и щитов. Звякнула сталь о сталь. Брызнула кровь. Гюрята зычным криком велел прекратить свалку, но в бранных воплях потонул приказ. Споро чешут дружинники клинки о клинки, кто-то запрокинул хазарину голову и резанул по глотке, кто-то из русичей упал навзничь, пораженный в живот кривой хазарской саблей. Видит Пребрана, как против двух хазар двумя мечами бьется Радим. Одного с плеча зарубил, второго распорол от полы до полы и скрестил мечи с третьим. Опрокинутые свечи выбросили черный чад, затрещали половицы, вспыхнули и зачадили столетние сосновые бревна.
– Беги, Пребрана! – успел крикнуть Радим сквозь дым кровавый.
Не помня себя, добежала Пребрана до берега Волхова, прыгнула в лодку, и шалая вода понесла ее к Велесову Капищу. В этот поздний час требище вокруг холма кипело народом. Великое множество посадских и заезжих купцов стеклось из Новгорода просить защиты у кумиров. Многие принесли с собою палки. Горячи и скоры на расправу новгородцы, могут и побить оплошавшего кумира, ибо боги у них не снаружи, а внутри, вроде домочадцев в клети живущих. Не боялись их, но любили и благодарили щедро, но уж если заснул Бог, так можно соню и палкой разбудить. И не знали русичи страха божьего и жили не по внешнему закону, а по закону совести – тому, что внутри.
Под горой умылась Пребрана водой из живого родника, оправила разорванную рубаху, укуталась в плащ, и ворота с резным смеющимся солнцем сами распахнулись перед ней.
Стоя на крутом обрыве над Волховом, старец заклинал Стрибога:
– Где вы рыщите, буйные ветры, Стрибожьи внуки? Все летите, шумите во едино местище, во един круг! Вы сойдитесь, сбегитесь на наше требище, на свято капище!
Увидев Пребрану, Чурило подозвал ее ближе, и толпа расступилась перед нею, как коврига под ножом.
Подхватил Стрибог ее золотые пряди, точно обрадовался игрушке, обкрутил плащом стройное тело, и примолкла толпа в единой мысли.
– Боги требуют жертвы! – прокричал сквозь вой ветра купец, чьи товары унесло в Ильмерь.
– Закланем девицу! – завопили корабельщики, не впервой морской братии опускать в воды живую жертву.
И сразу стихло море людское, и в наступившей тишине стало слышно, как взревел Волхов, выворачивая из-под берега камни.
С высоты оглядела Пребрана бурную реку. За Велесовой рощей догорали стены Ладоги, и бились в дыму и пламени ратники. Соленые слезы высушил ветер. Страх ушел, и стало ей спокойно и ясно, словно уходила она в материнскую страну, где бывала только во сне, но Чурило закрыл ее от толпы.
– Она с Девьей горы, из княжьего рода! – грозно напомнил он.
– Желанна богам княжья кровь! – кричали посадские, все ближе подступая к Пребране.
– Ее одну слышат Боги! Закланете – останетесь немы! – прокричал Чурило, прикрывая Пребрану от безумных лиц и горящих глаз. – Где вы есть, серые волки? – позвал он. – Все бегите, катитесь во единое место, во един круг!
Из-под корней вещих дерев, из прибрежных нор сползлись к старцу волки и ощерив пасти стали кругом Пребраны.
– Жертвы хотите? – вновь спросил старец.
– Хотим! Хотим! – зашумело людское море.
– Вон катят по полю сани с лихими гостями, ужо нагостились! – Старец указал посохом на возок с крестом.
Споро собрали черноризцы свои пожитки и поспешили покинуть горящий посад.
– Там желанная жертва!
В ту же минуту погасло в капище неугасимое пламя, и воцарилась тьма.
Споро толпа окружила возок черноризцев, вмиг распрягли лошадей, разломали оглобли и старика Филофея влачили за рясу к мрачно ревущему жерлу речному. Те, кто моложе из греков, успели сбежать и укрыться в дальних оврагах, в пещерах и плавнях под брегом высоким, плача о старце и зло поминая коварных «варягов».
Только к рассвету закончилось кровавое вино на пиру у посадника. Тяжело оказалось похмелье. К утру остались от посадничих палат горючие головешки и горький дым. Тот там, тот тут слышался стон. Раненые лежали на теплом пепелище, и некуда было перенести их.
У Олисея через все лицо, прежде безупречно белое как камень алавастр, протянулся кровавый рубец от хазарской сабли. Рядом на снегу бьется в горячке Радим-Кречет, раненный в живот. Гюряту за ночь точно инеем запорошило, побелел весь, ходит между обломков и по именам окликает павших друзей, в отчаянии восклицая:
– Чужие целы, а свои мужи славные побиты! Увы! Чем оправдаюсь я?!
В последней надежде пришел посадник к Чуриле, но не открылись ворота. Гневно взирало на отступника резное солнце: ступай, Гюрята Лютич, не нашел честной жизни, честной смерти ищи!
До вечера бродил Гюрята по пожарищу, а когда над пеплом с последними талыми струйками дыма взошла луна, ушел посадник на берег Волхова, воткнул в черный от пожара снег варяжский остроклювый меч острием вверх и навалился на него всей грудью.
