— Как свое собственное имя! — заверил ее Андрей.
— Вот и хорошо. А теперь мне пора. Пока-пока! — Она махнула Андрею ладошкой и растворилась в зыбком вечернем сентябрьском воздухе.
Через два дня они сходили в кино. Еще через день— в клуб. А там — закрутилось, завертелось, и они стали встречаться почти каждый вечер. Несмотря на близкие отношения, они ни разу не признавались друг другу в любви. Полина была для этого либо слишком легкомысленна, либо слишком осторожна. А Андрей… У него» просто язык не поворачивался произнести это странное и пафосное слово — любовь. Да он и не был до конца уверен в своих чувствах.
Полина, видимо, понимала это и при каждом удобном случае старалась поддразнить Андрея, задеть его самолюбие, заставить его приревновать. Она заигрывала напропалую — с барменами, официантами, охранниками в клубах и, конечно, с друзьями Андрея. Он же, угадывая истинную причину ее кокетства, оставался хладнокровен и — как выражалась Полина — пуленепробиваем.
Однажды она пригласила Андрея на вечеринку по случаю ее дня рождения. Это был третий месяц их знакомства. «Будут мои бывшие одноклассники и кое-какие старые друзья», — сообщила она.
На вечеринку Андрей опоздал — в ту ночь они с Герычем раскрашивали железные гаражи на окраине города, — чем вызвал гнев и обиду Полины. Будучи гордой, она не стала устраивать сцену, но улыбка ее была такой ядовитой, а прищур таким холодным, что у Андрея опустилось сердце. «Ну погоди у меня», — говорила эта улыбка. И ждать пришлось недолго.
Представив Андрея гостям, Полина подвела его к невысокому широкоплечему парню, который стоял возле книжного шкафа и задумчиво листал альбом Амедео Модильяни.
— Мальчики, познакомьтесь, — весело сказала Полина. — Это вот — Андрей. А это — Дима.
Парень рассеянно посмотрел на Андрея и протянул ему руку:
— Дмитрий. Можно просто Димон.
— Андрей. Можно просто Эндрю.
Андрей пожал протянутую руку, обратив внимание на странную особенность этой руки. Она была красной, словно обваренной в кипятке, и шершавой.
Широкоплечий вновь опустил взгляд в альбом, явно потеряв к Андрею всякий интерес. Однако, если Полина что-то задумала, ее трудно было остановить.
— Димчик, — обратилась она к парню елейным голосом, — а танцы у нас сегодня будут?
Тот вновь оторвал взгляд от Модильяни. Посмотрел на именинницу и широко, по-доброму улыбнулся:
— Все, что пожелаешь, солнце мое.
Полина бросила на Андрея косой взгляд и едва заметно усмехнулась.
— В таком случае бросай свои картинки и айда танцевать!
Она схватила Дмитрия за руку и потащила в центр комнаты.
— Держи! — только и успел сказать тот, всучив Андрею альбом Модильяни.
— Эй, диджей! — крикнула Полина черноволосому худосочному пареньку, сидевшему возле стереосистемы. — Сделай-ка нам что-нибудь медленное и печальное.
— Могу предложить похоронный марш Шопена! — пошутил в ответ тот.
И тут Дмитрий повернул свою крепкую бычью голову и, вперив в черноволосого тяжелый взгляд, медленно произнес:
— Остришь, промокашка? Смотри, не переостри.
— Да ладно, я же просто пошутил, — дрогнувшим голосом ответил худосочный паренек и принялся поспешно тыкать пальцем в кнопки тюнера, и тыкал до тех пор, пока не поймал нужную волну.
— Джордж Майкл! — отрапортовал худосочный. — Сгодится?
— То, что надо! — кивнула Полина.
И они стали танцевать. Вскоре к Полине и Дмитрию присоединились и другие пары. Однако Андрей неотрывно смотрел лишь на них. Полина что-то весело шептала Дмитрию на ухо. Раз или два они оба покосились на Андрея и улыбнулись. Впервые за все время знакомства с Полиной Андрей почувствовал себя уязвленным.
«Вот стерва, — прошептал сквозь стиснутые зубы Андрей. — Что она ему там рассказывает?»
Будь на месте Дмитрия кто-нибудь другой (например, этот вот худосочный парень), Андрей не чувствовал бы себя так глупо. Но в Дмитрии было что-то особенное, что-то, что придавало любому его жесту, любой ухмылке печать значительности.
Чем больше Андрей смотрел на узкое лицо Дмитрия, тем больше уверялся, что где-то он его уже видел. Вот только где?
И вдруг его осенило. Да ведь это тот самый парень, который устроил профессору Киренко обструкцию в прошлом семестре. Точно — он!
2
История была некрасивая. Читая спецкурс, профессор Киренко, по своему обыкновению, увлекся и стал проповедовать свои любимые идеи. Он говорил о человеколюбии, о духовном и нравственном прогрессе человечества и о прочих, не менее приятных и оптимистичных, вещах. Киренко имел репутацию великолепного оратора, и не зря. Студенты слушали его раскрыв рты. Перед их восхищенными взглядами проносились великолепные картины будущего гармоничного мироустройства, в котором им, быть может, еще доведется жить. Как вдруг идиллия была разрушена. Причем самым прозаическим образом.
— Прямо соловьем разливается! — сказал кто-то с первого ряда.
Рты студентов захлопнулись. Взгляды вновь стали осмысленными. На некоторых лицах появились усмешки.
— Что? — не понял Киренко, все еще продолжая по инерции улыбаться.
— Я говорю: хорошо поете, — спокойно произнес тот же насмешливый голос. — Вам бы в Большой театр.
Профессор посмотрел на говорившего, затем снял очки и протер их платком, как делал всегда, когда находился в замешательстве. Затем снова водрузил их на нос и сказал:
— Простите, я не понял. У вас что же, есть возражения против той картины мира, которую я обрисовал?
— Это не картина мира, это прекраснодушная сказка для желторотых простаков, — жестоко и безапелляционно констатировал «насмешник». — Вы забиваете нам головы вашими розовыми фантазиями, профессор. Между тем как мы, молодые, смотрим на мир гораздо реальнее, чем вы. Так что это мы должны читать вам лекции о мироустройстве, а не вы нам.
— Что же вас смутило в моих фантазиях?
— Многое.
— Например?
— Например, ваш тезис о духовном равенстве всех людей.
Профессор усмехнулся:
И с чем же вы не согласны?
— Разве можно ставить на одну ступень человека и обезьяну? А ведь именно это вы сделали.
— Что-то не припомню. Когда же это?
— Когда сказали, что в мире не останется ни «белых», ни «черных», ни «цветных», а будут просто люди. И что уровень человеческого совершенства будут определять лишь интеллект и душевные качества.
— А разве не так?
— Конечно нет. Это все лицемерие. В наше время любому дураку понятно, что люди не равны. И если какой-нибудь Чунга-Чанга из племени мумба-юмба— человек, то я, Дмитрий Костырин, — нет.
