Я встал и прошел в спальню. Большой матрас прямо на полу, лекарства, пустая бутылка из-под воды, а к стене, на уровне постели, у самого плинтуса приколоты две фотографии. Одна, маленькая, из автомата за пять франков, на фоне складок занавеса. Мне на ней лет шесть, волосы аккуратно причесаны, белая рубашечка, застегнутый воротничок. Мы с мамой сделали ее для клуба дзюдо. Я был счастлив с ней в тот день. Она говорила мне, что я красивый. Что у меня будет прекрасная жизнь. Что все женщины будут от меня без ума, и, если я найду к ним верный подход, – поменьше поэзии, Антуан, немного мускулов и побольше дерзости, – быть мне королем. Когда я сфотографировался – Боже мой, ты у меня настоящий маленький мужчина, сказала она и звонко чмокнула ряд черно-белых портретиков, – мы пошли в «Палас», куда она провела меня тайком. Она купила нам мороженое в рожках, и мы посмотрели «Главное – любить»[21]. Она плакала по красоте Роми Шнайдер, а я испугался Клода Дофена. Я лежал на полу под креслами, чтобы не видеть происходящего на экране, а она держала меня за руку до конца фильма. В тот день я был самым счастливым мальчиком на свете.
На другой фотографии весело смеялись в нашем саду близняшки. Им года три или четыре, и на них бледно-розовые платьица. Они похожи на конфетки.
Мама закашлялась, и я кинулся вон.
Округлим до семисот
В тот уик-энд вы оба были со мной. Длинные первомайские праздники. Натали последние несколько месяцев вновь встречалась с пресловутым арт-директором, который обогатил идеограммы своей убогой жизни, наколов на сей раз на предплечье эчивосуру («трахаться, совокупляться»). Мы долго говорили с ней. Пили вино. Плакали. Прижимались друг к другу. Нам было страшно. Нам было холодно. Мы вспоминали рождение Жозефины, ее крошечные совершенные ноготки, ее длинные реснички, ее клубничный ротик. Ужасные месяцы, что были потом. Аборт. Ночи на диване. Чужие запахи. И примирение, и, наконец, твое появление, Леон.
Мы оплакивали нашу загубленную жизнь. Ожоги ее кабин. Я пытался замолчать стыд моего нового статуса: безработный. Она хотела оправдаться, а мне не нужны были оправдания. Она поцеловала меня в губы в последний раз. Это был долгий, очень долгий поцелуй, крепкий, горячечный. Я в последний раз прошептал, что люблю ее, она покраснела – и ушла. Позже она заберет детей; когда арт-директор вспомнит, что у нее их двое и найдет для них местечко.
А пока я старался, как мог, то есть был противоположностью моего отца.
Я научился пользоваться стиральной машиной и не смешивать белое белье с цветным. Отмывать известковый налет жавелем. Духовку черным марсельским мылом. Подливать в воду постное масло, чтобы макароны не слипались. Научился отвечать на вопросы, которые вы с сестрой однажды мне зададите (почему идет дождь, папа? почему один год жизни собаки равен семи годам человеческой? почему у тебя больше нет работы?). Научился говорить: «я тебя люблю», когда вы показывали мне рисунок, правильно завязанный шнурок, хорошо убранную комнату.
Я пытался дать то, чего не получил сам.
И вот в этот уик-энд, как оно всегда бывает в праздничные дни и в дни дерьмовые, одна батарея в доме начала подтекать, а потом вода забила фонтаном. Ты кричал: папа, папа, в гостиной лужа! Я знал название самой далекой от Земли планеты, Нептун, и самой близкой, Венера, но как справиться с протечкой – не знал. Тут явилась Жозефина, с очень гордым видом, сжимая в руке один из тысячи проспектов, которые нам регулярно подсовывали под дверь. Течет? Звоните. Я позвонил. Конечно. Конечно. Нет проблем. Через пятнадцать минут. Ты помнишь, что с вами было, когда вошел этот водопроводчик? Вы попятились. Это был вылитый борец сумо. Заплывшими глазками он обследовал ранку на радиаторе. Достал из кармана ключ, пошуровал секунд двадцать, и вода перестала течь. Потом он изъявил желание осмотреть все остальные радиаторы в доме. Это может случиться с каждым. Потом проверил спуск воды в туалете. Опасность таится повсюду. Кран в кухне, кран в ванной, и тут он сказал: ай. Нужна прокладка, а у меня ее нет. Прокладка? Иначе через три часа вы опять меня вызовете, ваша ванная превратится в бассейн. А. Да, слишком повысился напор из-за эпизода с радиатором. Эпизод с радиатором, скажите на милость. А что можно сделать? Сейчас позвоню коллеге, он меня выручит. Борец сумо уселся на один из стульев в столовой, и твоя сестра сдавленно вскрикнула. Но стул выдержал. Из своего бездонного кармана он достал лист бумаги и карандаш, записал первую цифру: восемьдесят евро. Далее: за вызов по тарифу выходного дня, тридцать пять евро, прочистка радиатора тридцать евро, умножаем на восемь, двести сорок евро, ремонт муфты поврежденного радиатора пятьдесят три пятьдесят; затрата рабочего времени: я пришел в десять пятьдесят, сейчас одиннадцать тридцать, ладно, считаем полчаса, семьдесят пять евро плюс надбавка за выходной день пятьдесят процентов, стало быть, тридцать семь пятьдесят. Я хотел сказать что-то вроде вы издеваетесь надо мной, когда в дверь позвонили. Пухлые губы водопроводчика раздвинулись в улыбке. Вот и прокладка, это совсем недорого, девяносто три цента, вызов коллеги восемьдесят евро, за него я вам не считаю ни установку, ни надбавку за выходной, плюс НДС, итого, так-так, плюс-минус, семь на ум пошло, вот, семьсот девятнадцать восемьдесят девять, округлим до семисот. Я открыл было рот, но он уже встал и направился в прихожую, чтобы открыть коллеге. Еще одна гора мяса.
И тогда я все понял. Вот так вас и опускают, вот так и имеют вас по самое не балуй, до глотки достают, сказал бы ФФФ. Как со старушенцией в супермаркете, как с таксистом, который едет самой длинной дорогой, с полицейским, слупившим с вас тридцать пять евро штрафа за то, что вы просигналили внедорожнику, припарковавшемуся во втором ряду, потому что звуковой сигнал, мсье, используется только в случае непосредственной опасности, статья Р416–1 Дорожного кодекса. А как же он, вон, впереди, почему он имеет право парковаться здесь и не давать никому проехать? Ваши документы, мсье, выйдите из машины.
Сколько обид, сколько унижений, сколько стыда. Годы синяков, детство – сплошные кровоподтеки, загнанная внутрь ярость.
А потом встретить однажды взгляд своих малышей, ощутить эту немыслимую дистанцию – уже. Их презрение; вежливое, осторожное; вы не герой, конечно, вам больше никогда им не быть. Зачем ты заплатил, папа, спросила Жозефина, когда два монстра ушли. Это гадкие грабители, надо было вызвать полицию. Полицию. Стража порядка. Утраченные иллюзии. А ты еще добавил: я этим грабителям как дам. Последняя капля.
В тот самый день, Леон, тигр проснулся и больше уже не засыпал.
Триста девяносто девять девяносто девять
52-й сидел на нем как влитой. Он еще похудел, но, кажется, остановился на этом размере. Отличный костюм, темно-синий в клеточку, за триста девяносто девять девяносто девять. Он вновь обрел былую фигуру, элегантность, отличавшую его на черно-белых снимках их с нашей мамой свадьбы, зябким днем 14 января, тысячу лет назад, когда нас еще не было на свете, когда все было возможно и любовь осенила красотой их жизни. Но появился я и разбил в прах их мечты.
