— Знаешь, что самое плохое? — Макос прижался головой к оконному стеклу. — Я ведь никого забыть не могу. Постоянно думаю, как оно было бы, если б я не уехал из Болгарии много лет назад. Или из Узбекистана… Или из Киргизии… Были бы у меня друзья?
Я отвернулась.
— Дильназ, вот мы с тобой — мы друзья?
Я сглотнула слюну, надеясь загнать ком обратно. Хватит уже слёз из-за расставаний!
— Наверное, — проговорила я, все так же отвернувшись.
— Давай заключим пакт. — Макос протянул руку. — Или как там?.. Договор! И подпишемся кровью. — Он засмеялся.
— Договор? — Я посмотрела на протянутую руку.
— Да! Что никогда не забудем друг о друге и никогда не перестанем друг другу писать!
Я протянула руку в ответ:
— Два раза в неделю!
— Два раза в неделю обычной почтой и три — электронной!
— Каждый день в скайпе!
— Согласен! — И Макос пожал мне руку.
— А кровью подписываться не будем? — Я повеселела.
— Будем! — И Макос полез в рюкзак. — Вот… — Он достал толстую книгу в зеленой обложке. — Ты читала «Чернильное сердце»?
— Да. — Я внимательно смотрела на обложку книги, узнавая оформление. — На русском.
— А «Чернильную кровь»?
— Нет.
Макос написал внутри книги: Für meinen Freund von deinem Freund[12], — и протянул ее мне:
— Вот, вторую часть читай на немецком! Я подписался кровью.
Я взяла книгу и не знала, радоваться ли. На немецком я ее вряд ли осилю.
— А я? Мне как подписаться?
Макос откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.
— Макос!
— Сама решай. Я вот подписался.
Желтые стены дома Бетховена светились и грели, когда мы наконец до них добрели. Шел сильный дождь, и мы с Макосом промокли до нитки.
— Ты почему Бетховена любишь? — спросил Макос шепотом, когда мы поднялись на второй этаж ветхого старинного дома.
— Ну, мне музыка его нравится. А еще наш учитель по немецкому всегда говорит: «Для того чтобы полюбить произведение, нужно полюбить человека», — ответила я.
— И?.. — Макос нахмурил брови. — Не вижу связи.
— Ну, так он нас с Гёте знакомил, потом с Шиллером. И Бетховена я поняла и полюбила, только когда его биографию прочитала.
— Ясно. То есть тебе его жаль, и поэтому ты его любишь?
Я задумалась. Почти так. Но было и что-то другое.
— Когда я слушаю его музыку… Я будто понимаю его, его состояние… Ну не знаю, Макос! Просто мне часто кажется, будто он разговаривает со мной своей музыкой, как Шиллер — текстами.
Я глянула на Макоса, боясь его насмешливой улыбки. Но он не улыбался. Он как-то грустно смотрел в окно.
— Он разговаривает. Он приказывает. Он просит о помощи. Он делится радостью, кричит, смеется, плачет, рыдает… — перечислял Макос тихо. — Все они так. Но не каждого мы можем услышать.
— А ты почему его любишь? Тоже его слышишь? — оживилась я.
Макос не ответил. Он просто прижался щекой к стене и закрыл глаза.
На сувениры у нас денег уже не хватило. Мы вышли в сад. Фотоаппарат сильно намок, но все еще пыжился и фотографировал. Макос подошел к дому и дотронулся до стены рукой.
— Отец когда-то давно, мы тогда еще в Болгарии жили, заставил меня заниматься танцами. Я боксом хотел, а он на танцах настоял, — проговорил он.
— Танцами? Отец? — Я удивилась. — Ого! Странный он у тебя.
— Он просто сам в детстве занимался, но что-то там у него не получилось…
— Так ты не хотел бы танцами заниматься?
— Раньше да, а сейчас… — Макос грустно посмотрел на меня. — Я очень люблю танцы. И очень хочу танцевать, хочу участвовать в соревнованиях, но…
Макос облокотился о стену и посмотрел наверх. Дождь хлестал его по лицу.
— Что — но? — Мне показалось, что то, о чем Макос молчит, очень важно. И я обязательно должна об этом знать.
— На последних соревнованиях у меня случился приступ, ну… судороги… Я прямо во время танца упал…
Я встала к стене, поближе к Макосу.
— Врачи говорят — эпилепсия…
После этих слов я вдруг стала понимать, что за таблетки Макос пил несколько раз в день, когда думал, что его никто не видит.
— То есть ты не можешь заниматься танцами? — Я схватила Макоса за руку.
— Могу, — улыбнулся он. — Но… боюсь…
Дождь струей стекал с угла крыши, бил по розам, обвившим решетку на окне. Я чувствовала, что должна что-то сказать, как-то поддержать.
— Макос… — начала я.
Но он меня перебил:
— Я не брошу. Мне нужно только страх преодолеть… — Макос нервно засмеялся. — А ты же знаешь, что для меня это сложно. Я не брошу, — повторил он уже тише, словно говорил это себе. — Ну что? Пойдем? — И потянул меня в сторону вокзала. — А то опоздаем.
Записка, которую мы оставили на ресепшен для Ольги Эмировны, помогла мало. Вся школа все равно стояла на ушах. Немцы были счастливы, когда мы приехали к ужину. Они восторженно расспрашивали о том, что понравилось нам в Бонне. Карина с Санией бросали на нас недовольные взгляды.
Ну а Ольга Эмировна, натянуто улыбнувшись радостным немцам, отвела меня с Макосом в сторону и отчитала. Так, что мы чуть не оглохли.
На обратном пути в Алматы я снова сидела возле иллюминатора. А Макос снова вжался в кресло, зажмурив глаза. Я наблюдала, как превращается в точку Германия… Улыбалась ей, смотрела на ее леса и поля, ее дороги, которые напомнили мне человеческие вены. У Германии тоже есть сердце… Теперь я это знала.
— Я больше никогда не сяду в самолет, никогда! — тихо причитал Макос, не открывая глаз. — Обещаю. Только бы приземлиться, только бы долететь, и я буду передвигаться на поездах. Никаких больше самолетов! Никогда!
Я посмотрела на него. Германия забрала у меня много друзей. Нечаянно, не зная… Но она подарила мне друга. И я верила, что этого друга я не потеряю, даже если он уедет в Африку. Я верила, что расстояние ни при чем. А расставание — это как вода, после которой расплавленная в огне дружба твердеет, крепнет…
— Так, где твоя подпись? — спросил Макос, приходя в себя. — Только не вздумай потом всей своей школе рассказывать, что рядом с тобой пацан сидел, который летать боялся!
