А он? Как недавно рассказал мне С., его дед был суперинтендентом[20], а отец — пастором в Рёккене, деревушке близ Лютцена, — это многое объясняет! Пастором, а перед тем воспитателем альтенбургских принцесс. А мать? Дочь пастора из Поблеса. Какая же богобоязненная там должна была быть атмосфера! Вы знаете, что такое немецкий приход? Понимаете, что означают слова “протестантский приход в прусской Саксонии”? Его дед написал трактат — но о чем! О защите души от пагубного влияния современных веяний и о высоком долге верноподданства! Прекрасно, ничего не скажешь! И еще эта речь, которую пастор-отец — как мне рассказывали в Лейпциге — якобы произнес при крещении сына: “Благословен месяц октябрь, в котором произошли все величайшие события моей жизни; но то, что я переживаю сегодня, самое великое, самое прекрасное: мне суждено крестить мое дитя!.. Сын мой, Фридрих Вильгельм, так ты должен называться на земле в воспоминание о моем царственном благодетеле, в день рождения которого ты появился на свет”[21].
Ну как тут не содрогнуться? Чем не истинно отеческое приветствие монаршьему отпрыску, появившемуся на свет в сельском приходе, дабы следовать — в этом никто не посмеет усомниться! — высоким путем?
Итак, когда однажды — мне говорила Элизабет — он сказал Хельмуту: “Двенадцати лет от роду я увидел Бога во всем Его блеске” — я в это верю. В такой-то семье? А Шульпфорта[22], куда его заточили на столько лет? Это же было — я сам видел — бывшее аббатство цистерцианцев под Наумбургом! И ко всему еще загадочное размягчение мозга, которое отца довело до смерти, швырнув сына в объятия религиозных теток!
Что он делает теперь — не знаю. Я брожу по Цюриху, ищу “покоя и свободы”, иногда уезжаю в Гильдендорф, потом возвращаюсь, так что самые свежие новости меня минуют.
Кланяюсь Вам с присущей — как говорит Аннелизе — фрайбуржцам сердечностью, которая якобы выгодно отличает нас от жителей Цюриха.
Всегда преданный Вам И. Р.
P.S. Аннелизе обещает в скором времени написать».
Сын пастора из Рёккена? Аннелизе? Фридрих Вильгельм? И. Р.? Кто эти люди? Руки у меня дрожали. Я с трудом удержался, чтобы не скомкать в кулаке этот бледно-голубой листок, исписанный ровным, неторопливым почерком, буквы красивые, наклонные, изящно скроенные, будто следы птичьих лапок на снегу, чернила черные, с зеленым отливом, водяной знак гостиницы «Арно», два скрещенных скипетра, корона… запах…
Инородность чужой жизни. Полная. Непостижимая. Шульпфорта? Наумбург? Она и в Наумбурге была? Далекие города, дома, вокзалы, которых я никогда не видел, — это была ее жизнь? И. Р.? Это люди, которых она знала? С которыми встречалась? С которыми разговаривала? И еще этот вопрос, который вдруг уколол сердце, словно был адресован непосредственно мне? «Почему я несчастлив, если я счастлив»?..
Внизу в салоне тикали часы. Голубой листок лежал передо мной на столе, как сухой лист, сорванный с неизвестного дерева. Я медленно сложил его, вложил в конверт, конверт заклеил. Потом снял с верхней полки энциклопедию Мейера и засунул конверт с круглой печатью цюрихской почты под обложку седьмого тома. Толстый том положил на самый верх книжного шкафа, за черный барельеф с изображением ласточки, так, чтобы никто не мог до него дотянуться.
В коридоре никого не было, только солнечный свет играл карминными бликами на разгоревшихся стеклышках витража, будто где-то поблизости, на Маршалковской или Журавьей, вспыхнул сильный пожар.
Белоснежная ладья
Тот рассвет, сколько бы раз мы ни возвращались к нему в разговорах, сколько бы раз ни пытались коснуться его тайн, — всегда горел только чистым обещанием. Разве наша память не сохраняет надолго свет, который сулит лишь погожий день? Сбывшиеся предзнаменования! Открытые глаза, высокое небо, ласточки, солнце. Занавеска, которую всколыхнул ворвавшийся в приотворенное окно ветерок. Оживленное движение перед домом. Шаги на тротуаре.
«Чего это сегодня так много людей?» — спрашивал отец на углу Леопольдины. «Не знаешь? — мать снисходительно качала головой. — Статуя Божьей Матери прибыла из Кальварии». Прохладное ясное утро. Голуби, спорхнувшие с балконов на тротуар, пугаясь наших шагов, с хлопаньем крыльев взлетали на карнизы домов. Брусчатка Новогродской парила на солнце после ночного ливня. Янка осталась дома с панной Эстер.
Перед св. Варварой огромная толпа: шляпы, накидки, платки, медные каски пожарников, трубы оркестра, звяканье тарелок, хоругви, фонари. В руках у приближающихся со стороны Польной женщин в ловичских[23]нарядах покачиваются венки из бумажных цветов, колосьев и лент. На ступенях перед костелом, под растянутыми между колонн гирляндами из еловых веток, взволнованные мальчики в матросских костюмчиках, каждый с горящей толстой свечой, оплетенной веточкой аспарагуса, вытягивают шеи в направлении Вспульной, не слушая замечаний викария Ожеховского. Встают на цыпочки, задирают голову, высматривают, нетерпеливо перешептываются!
Только около десяти в глубине улицы показалась колышущаяся далекая тень. Она медленно приближалась со стороны Вспульной. На мгновение ее заслонили деревья, потом из зеленоватого сумрака под липами — на белом заиграли зеленые тени — выплыла фигура, стоящая в белоснежной ладье, — высокая, в голубом плаще. В следующую минуту она утонула в тучах кадильного дыма, тень листвы замутила цвета, только жестяные звездочки на обруче вокруг склоненной головы статуи поблескивали, прорываясь сквозь серый туман, отраженным холодным светом, льющимся с неба. Зазвенели колокольчики в руках министрантов[24], накрахмаленные стихари расступились перед золотыми ризами, толпа с шуршаньем шагов по сырому гравию уступала дорогу белоснежной ладье, которая, предшествуемая облаком кадильного дыма, то выплывая на солнце, то исчезая в зеленой тени деревьев, по узкому проходу, расчищаемому пожарниками с хоругвью св. Флориана, неторопливо продвигалась к широко распахнутым воротам в ограде, окружающей площадь перед костелом. По обеим сторонам девочки в муслиновых платьях. Руки в нитяных перчатках. Лепестки роз, маков и ноготков, разбрасываемые горстями, рассыпались разноцветными вспышками по каменным плитам. Когда ладья приблизилась к воротам, грянули барабаны и тарелки.
