– Вчера пил коктейль «Слеза комсомолки»… – бормотал себе под нос сторож. – Не понравилось! – рубил дегустатор ладонью воздух. – Сегодня попробую «Тетю Клаву», – перелистывал он на ходу страницы книги «Москва – Петушки», отыскивая нужный рецепт[82].
Познакомившись с лохматым лопоухим псом, жившим под ступеньками, что вели в столовую, где на окнах сидели жирные мухи и терпеливо ожидали вкусный обед, я стал ходить на речку вместе с собакой, согласившейся стать моим другом до конца смены. Речка протекала недалеко от лагеря и на самом деле была ериком, заросшим камышом, водорослями и кувшинками. Но меня она вполне устраивала, так как на берегу имелся небольшой пляж. Иногда на этот пляж забредали колхозные коровы, чтобы в жаркий летний день напиться из ерика теплой мутной воды и расставить противопехотные вонючие мины. Скотина делала это не по злобе, а просто так, по привычке, доставшейся от рогатых отцов и выдоенных матерей. Тем более что в те далекие времена еще не был принят Оттавский договор[83], запрещающий заниматься подобным безобразием на всей планете. Забегая вперед, скажу, что и сейчас коровы в наших краях продолжают развлекаться тем же нехитрым способом, зная, что Россия отказалась присоединяться к настолько миролюбивому договору ООН, что мне кажется – будь главой нашей страны Иисус, Он бы обязательно подписал и ратифицировал это пацифистское соглашение, прежде чем вернуться на небеса и стать первым президентом России, попавшим (на экскурсию) в рай.
Когда, выпив часть водоема и ополоснув вымя, коровы уходили в луга, я разминировал покинутую животными территорию и возобновлял пляжный туризм. Плоды тутового дерева, растущего на берегу ерика, заменяли мне разные лакомства: пирожные, мороженое, торты, чуреки, варенье и печенье. Постепенно одичалость моя дошла до такой степени, что вместо столовой я стал посещать приезжающий в лагерь грузовик с хлебом. Я залезал в него, пока водитель шел подписывать накладные и воровал сайку теплой выпечки. Хлеб источал аромат пекарни и трепетно хрустел от прикосновений моих пальцев. Подушечки пальцев обжигались о шероховатую поверхность хлебобулочного изделия и трусливо перебегали с одного места на другое, покрываясь колючими крошками. Буханки лежали рядами, и самые горячие прятались в центре. Вытащив свежий кирпичик, я аккуратно сдвигал ряд и, заметая следы преступления, вспоминал рассказы прабабушки о том, как во времена Джугашвили голодающим детям прибавляли по одному году тюрьмы за каждый сворованный колосок. И ни одного дня за угасающую от истощения жизнь…
С этой сайкой, в тени шелковицы, я мог преспокойно прожить целый день, совершенно не думая о прошлом и уж тем более не мечтая о будущем. Я наполнял себя воздухом, солнечными лучами и влагой реки, оставаясь не замеченным миром даже с глазу на глаз.
Так проходили дни.
С утра до обеда время проскальзывало ниткой в ушко полудня так быстро, что часто я не замечал этого события. Но после полудня, попав в западню иголки, пронизывающей каждую минуту нового часа стежками неугомонных секунд, время сбавляло темп и, прикрепляя прожитый день к моему сознанию, не спешило приближать сумерки будущей ночи. Сумерки приходили в мягких домашних тапочках и бесшумно ступали по притихшему сосновому лесу, распыляя вокруг туман.
Иногда, обнаружив меня за ужином, тренер напрягал память, припоминая, кто я и что здесь делаю.
– Вспомнил! – восклицал он и, подойдя ко мне, произносил недвусмысленные фразы о том, как опасна (и романтически прекрасна!) дикая природа за территорией спортивного лагеря.
Выглядело это так:
– Давид, мне сказали, что вчера тебя опять весь день не было в лагере. На речку купаться ходил? Ходить одному на речку очень рискованно! Ты должен быть под присмотром старших. Понял?
– Ага, – отвечал я.
– Ну, вот и молодец, – хлопал он меня по плечу и, выполнив долг наставника, приступал к приему пищи.
Вскоре миновала неделя. На выходные тренер уехал в город, а вечером часть пацанов собралась и отправилась в местный клуб на танцы. Клуб находился в пяти километрах от лагеря. Вернулись они уже ночью. Утром, когда начался дождь, мы увидели, что у некоторых танцоров под глазами сияют звезды, отливая фиолетовыми и розовыми полутонами. Герои Древней Эллады наперебой рассказывали о вчерашней драке с местными аборигенами и об одержанной ими победе.
Дождь не прекращался весь день, а ночью появились эринии. Они привели с собой туземцев, вооруженных ножами и кольями, и надоумили их порезать крыши наших палаток.
Прорвавшись пресными волнами ливня в соленые слезы моих глаз, воды Средиземноморья хлынули в омут почерневшей ночи[84]великим потопом детских эмоций, навсегда изменив историю народов и заставив повзрослеть дрожащего от холода мальчишку. Олухи из моей палатки сдрейфили выбегать на улицу, откуда доносились грубые мужские голоса, изрыгавшие свирепые проклятия. Постепенно к ним стали примешиваться знакомые интонации юных спортсменов, и вскоре ураган ненависти, таившийся в глубинах подростковых сознаний, вырвался наружу, уничтожив тишину соснового бора и нарушив заветы Христа.
Что-то трещало и крушилось, вопило и свирепствовало за тряпичными стенами вздрагивающего от ветра брезента. Что-то большое, многорукое, скуластое и безжалостное било и бушевало, падало и стонало, ревело и чавкало, будоража сознание семилетнего мальчика. Со всех сторон слышались призывы возмездия. Время остановилось, развалившись в трибунах Колизея, и наслаждалось сражением бестиариев[85]. Поджав колени и положив на них голову, я сидел на раскладушке, прислушиваясь к воплям обезумевших слонов; ржанию пронзенных копьями лошадей; реву тигров, разрывающих кинжалами стальных когтей грудные клетки приматов из семейства гоминидов[86].
