— Я боюсь, что мой папа умер. У меня есть только вы. Ты куда пойдешь, Фатима?
И правда, мне-то что делать? У меня были только размытые воспоминания о моей матери и совсем нечеткие — о братьях. Я уже не помнила их имен. Не была уверена, из какой я деревни. В ней было всего четыре дома, затерянные где-то в полях. Иногда мне даже казалось, что на самом деле их и вовсе нет.
Ко мне подошел Икбал.
— Ты уедешь? — спросила я его.
Я вспомнила, с какой одержимостью он старался держать в уме даже самые мельчайшие детали свой жизни дома. Икбал смотрел куда-то в сторону, словно избегал смотреть прямо на меня.
— Да, — тихо сказал он, — думаю, да.
— Тебе наверняка хочется снова обнять их.
— Конечно…
— И ты не рад?
Икбал помолчал немного.
— Не знаю, — сказал он наконец.
Мне было непонятно.
— Понимаешь, — словно раздумывая, начал объяснять он, — мне, конечно, хочется снова увидеть мою семью спустя столько времени.
Хочется увидеть маму и папу. Но я не хочу жить их жизнью.
— Боишься, что они снова тебя продадут?
— Не в этом дело, — сказал он, — мой отец, как и твой, продал меня не потому, что он плохой. Для них это было большим горем, но они просто не могли иначе. Нет, дело совсем не в этом. Дело в том, что я хочу заниматься другим.
— Чем?
Икбал поискал глазами Эшан-хана.
— Пока не знаю.
Мы еще немного помолчали. Потом Икбал взял за руку меня и Марию.
— Пойдем! — громко сказал он.
— Куда?
— На улицу, мы не должны сидеть здесь и грустить.
— На улицу? — спросили мы. — А разве можно?
— Конечно, можно. Мы свободны!
— А что ты хочешь делать? — спросили мы хором.
Он принял загадочный вид:
— Эшан-хан подарил мне кое-что. А я кое-что тебе обещал.
Снаружи все было новым, странным и шумным. Мы без конца глазели по сторонам. Светило солнце, дул ветер и отовсюду доносились разнообразные запахи. Мы вскарабкались на холм над городом: за спиной у нас остались последние дома, а впереди — только камни, трава и полуденный зной. Город внизу качался в дымке, но там, куда забрались мы, воздух был ясным и чистым.
— Не смотрите! — приказал Икбал.
Мы прикрыли глаза руками, но я заметила, что Мария подглядывала сквозь пальцы, и тогда я тоже не удержалась и подглядела. Икбал достал из-за пазухи какой-то сверток, развернул на траве что-то белое и цветное, размотал клубок нитки и побежал все дальше и дальше, и, когда он наконец крикнул нам: «Теперь можно!» — воздушный змей был уже высоко в небе и подпрыгивал на ветру.
Мы подняли его до облаков и даже выше. Мы бегали несколько часов кряду, передавая друг другу нить, пока порыв ветра не оборвал ее, — и наш воздушный змей исчез в яркой голубизне неба и устремился прямо к солнцу.
Нам было жарко, мы никак не могли отдышаться.
— Смастерим еще один, — пообещали мы друг другу.
Спускаясь по склону, Икбал сказал нам:
— Я решил. Я останусь с Эшан-ханом, а вы останетесь со мной.
13
Так начался год, который мы провели с Эшан-ханом и активистами Фронта освобождения.
— Я хочу остаться с вами, — сообщил Икбал тем же вечером, после ужина, в большом зале на нижнем этаже, где собрались мужчины и женщины Комитета управления, — и помочь вам освободить всех детей, которых держат в рабстве в Пакистане.
Эшан-хан посмотрел на него и улыбнулся:
— Это невозможно, Икбал. Ты повел себя очень смело, когда сбежал и помог нам освободить твоих друзей. Но ты не можешь остаться с нами: ты принадлежишь своей семье. Что скажут твои мама и папа, если мы не вернем тебя домой?
— Зачем мне возвращаться к своим, — возразил Икбал, — если через год или даже раньше я снова могу попасть в рабство? Или Мария, или Фатима? Или кто-то другой из наших ребят… А сколько их еще — таких детей, как мы?
— Мы точно этого не знаем. Много. Только здесь, в Лахоре, сотни подпольных ткацких фабрик, а еще кирпичные заводы, а выше, в горах, — шахты. И есть еще сельскохозяйственное рабство… десятки тысяч детей, сотни тысяч, наверное…
— Вы хотите их освободить, — сказал Икбал, — и я хочу.
Мы с Марией следили за этим спором с раскрытыми ртами: мы никогда бы не осмелились говорить так, на равных, со взрослыми. Но Икбал в тот момент тоже казался взрослым.
— Подумай, Эшан, — вмешался другой мужчина из Фронта, — паренек смышленый, он мог бы нам помочь. Ты сам знаешь, как тяжело убеждать судей вмешаться. Икбал мог бы тайком проникать на ткацкие фабрики, разговаривать с детьми, которые доверятся ему, и доставать необходимые доказательства. Без него мы никогда не прижали бы Хуссейна.
Но Эшан-хан продолжал отрицательно мотать головой:
— Нет. К тому же ему пришлось бы стольному учиться…
— Я научусь, — пообещал Икбал, — я уже научился читать и писать. Ну, по крайней мере, немного.
— И потом, это слишком опасно. Ковровые фабриканты очень могущественные, как и хозяева кирпичных заводов. А у ростовщиков сколько власти! Полиция изо всех сил старается их защищать, вы сами видели, а судьи притворяются, что ничего не видят. Всем нам здесь угрожали. Нет, я не могу этого позволить.
Икбал встал со стула, во весь свой рост, которого было совсем немного. Но тогда он показался всем очень высоким, казалось, головой он достает до потолка. И улыбнулся своей характерной улыбкой:
— Я не боюсь, — сказал он, — я никого не боюсь.
И ему поверили.
Эшан-хан отвез его к семье, а спустя десять дней вернулся за ним. Икбал провел остаток того дня заперевшись в комнате. К вечеру он вышел и рассказал нам:
— Моя мать плакала, а отец дрожал от страха. Но сейчас они понимают и одобряют мой выбор. Я обещал навещать их так часто, как смогу. Знаешь, Фатима, — добавил он потом, — я хочу учиться, я хочу стать известным адвокатом и освободить всех детей Пакистана.
— Молодец, Икбал! — крикнула Мария.
Я тоже сказала: «Молодец», но голос у меня дрогнул.
Икбал и вправду учился: он участвовал во всех собраниях Фронта, сидел посреди взрослых и, сморщив лоб, внимательно слушал. Я тоже несколько раз ходила на эти собрания, но не могла уследить за всеми мыслями и сложными вещами, которые они говорили. Икбал же читал книги — по ночам, при зажженной свече. Научился работать с фотоаппаратом. И использовал любую возможность, чтобы поговорить с Эшан-ханом. Они могли говорить часами.
