Однако после этого открытия исследователи топчутся на месте, хотя силы и средства на изучение проблемы брошены колоссальные. А жизнь между тем худо-бедно продолжается. Привыкнуть к феномену нелегко; еще и сегодня не у всех срабатывает рефлекс повторного акта, который нужен уже не для удовольствия, а чтобы вернуться в свое тело. В результате происходит немало комичных случаев. Например, вся страна потешалась над депутатом от партии консерваторов, который однажды утром проснулся женщиной легкого поведения — он провел у нее ночь, воздав ей должное лишь один раз, — и с ужасом обнаружил, что она улизнула, воспользовавшись случаем, чтобы произнести в палате скандальную речь о нравах. Множество такого рода историй передаются из уст в уста: рассказывают, как секретарша крупного промышленника председательствовала на совете директоров, как ассистентка успешного журналиста брала вместо него интервью. Все французы боятся, как бы подобная беда не случилась и с ними. Многие стараются не засыпать после любви, опасаясь, как бы партнерша не сбежала до второго акта; они позволяют себе отдохнуть, только вернувшись в свое тело, и принимают огромные дозы стимулирующих препаратов, чтобы во второй раз не случилось осечки. Некоторые, однако, находят, что этот «трепет опасности» добавляет перчика в отношения, и признаются, что никогда не были столь неутомимы в любви, как теперь. Иные же — таковых меньшинство, — решив, что секс связан отныне со слишком большим риском, предпочли вовсе от него отказаться. «Представьте себе, — говорят они, — что, если мне попадется нимфоманка? Смоется такая в моем теле, а потом переспит с целым светом. За полдня я превращусь в проходной двор». В чем-то они правы: каждый день находятся шутники, удирающие в чужих телах. Полиция завалена жалобами, а судьи выносят приговоры наобум, не зная толком, под какую статью уголовного кодекса подвести это правонарушение (сексуальная агрессия? похищение? покушение на частную жизнь? кража и укрывательство краденого? злоупотребление доверием?).
Века не хватит рассказать обо всем, что взаимообмен — так, за неимением лучшего термина, стали называть это явление — перевернул все в нашей жизни. Есть у него и трагические последствия, но большинство их, при наличии чувства юмора, вполне симпатичны. Один лишь пример: обрели вторую жизнь и небывалую популярность два угасающих жанра — водевиль и кино про шпионов. Каждый вечер публика штурмует театры, чтобы посмеяться над переполохами, которые сочиняют ей на потребу наследники Латюлиппа и Фейдо с поправкой на наше время. В современных сценах адюльтера, когда обманутый супруг неожиданно возвращается домой, реплика «О Боже, мой муж!» вкладывается в уста не жены, но незнакомца мужского пола, в теле которого она пребывает; уязвленный рогоносец вынужден заставить любовников снова лечь в постель, ибо, чтобы выпроводить соперника, надо вернуть его и неверную в их тела. Смех в зале гарантирован. В фильмах же взаимообмен дает толчок немыслимым поворотам интриги, а каждая постельная сцена оживляется восхитительными квипрокво.
Взаимообмен стал также модной темой у философов. С самого начала интеллектуалы разделились на два лагеря. Одни полагают, что обмен телами предоставляет каждому качественно новую свободу и предвещает наступление грядущей эры единого сплава, когда мужчины и женщины сольются в одно целое. Люди будут путешествовать по телам, как в метро с пересадками, даже не задумываясь, так сказать, в какой поезд сели, то есть в мужчину попали на сей раз или в женщину[7]. Другие отвечают им, что взаимообмен — это катастрофа для цивилизации, и предвещает он конец человечества. Лидер первых — психоаналитик Жак Малуэн, автор бестселлера «Отдай мне твое тело и возьми мое». Идейный вдохновитель вторых — американец Норман Дж.Бертон, чья книга «Каждый у себя», манифест за собственность человека на свое тело, идет нарасхват.
Что до общественного мнения, оно колеблется между двумя крайностями, так и не определившись, благо это или зло. Недавний опрос показал, что мужчины в большинстве своем более благосклонны к взаимообмену, чем женщины, левые более, чем правые, а преподаватели и творческая интеллигенция более, чем коммерсанты и фермеры, традиционно привязанные к частной собственности. По результатам другого исследования самые ярые сторонники взаимообмена обнаружились в полиции нравов, где процент довольных приближается к ста. На вопрос о столь массовой приверженности полицейские ответили, что их профессия, благодаря взаимообмену, превратилась в синекуру. Раньше по делам об изнасиловании приходилось допрашивать жертву, которая не могла опознать своего насильника, искать свидетелей, которые были уклончивы, и проводить генетические анализы, которые, как правило, ровным счетом ничего не давали. В этих условиях трех преступников из четырех так и не удавалось найти. Сегодня же, чтобы установить личность насильника, достаточно посмотреть на жертву. «Ясное дело, она в его теле!»
(Продолжение следует.)
ШНЕЛЬ![8]
Оскар Шнель родился в 1850 году в Мюнхене, а вырос в Лилле, где его отец работал инженером в текстильной промышленности. Посредственно окончив среднюю школу, он поступил в Академию изящных искусств в Париже; учился спустя рукава, бросил через четыре года, не получив диплома, и стал зарабатывать на жизнь, рисуя карикатуры для одной политической газеты. Несмотря ни на что, он продолжал увлекаться живописью и ходил по музеям, изучая мастеров; в своей комнате на Монпарнасе он марал холсты в поисках собственной манеры. С 1875 года он выставлялся в галереях; коллекционеры заинтересовались его картинами, сделав ставку на то, что со временем цена на них вырастет. Они были правы, но поспешили: эти первые полотна Шнеля ничего не стоили — разве что как документы, — и лишь пять лет спустя, когда у художника появился свой стиль, имя его прославилось, а цены взлетели до заоблачных высот.
В 1880 году Шнель выставил в Салоне «Платье» маленькую картину маслом 50x50 см. На ней была изображена женщина в шляпке с цветами и бело-красном платье. Картина была, по правде говоря, скверная, и ее сочли бы мазней, кабы не одна поразительная деталь, делавшая ее шедевром. Рядом с «Платьем» Шнель повесил на цепочке веер; если помахать им перед картиной, ветерок приподнимал платье, открывая колени натурщицы. Зрелище было столь невероятное, что посетители приняли его за оптический обман; но нет — полотно было совершенно обычным, что подтвердили химики, которым его отдали на экспертизу. Никакого подвоха, все чисто. «Платье» было, в сущности, нереальной картиной, чем-то средним между живописью и кино — за пятнадцать лет до первых попыток братьев Люмьер, когда англичанин Мейбридж[9]еще только начинал экспериментировать с покадровой съемкой бегущих лошадок своим зоопраксископом.
