– Раньше я этого не замечала, а теперь как подумаю, так ужас берет! – говорит фрау Дорнзайф. – Ведь с кем мне приходится работать? Со стариками, больными, с какими-то неприбранными типами или совершенно деградировавшими личностями! Кошмар!
Фрау Дорнзайф самой становится очень весело от своих слов. Химмельсбах уставился в свой бокал.
– В один прекрасный день, – говорю я, обращаясь к фрау Дорнзайф, – вы заведете роман с одним из этих жутких типов.
– Ни за что на свете!
– Вот увидите, – говорю я, – в один прекрасный день вы перестанете сопротивляться! Человек начинает любить другого тогда, когда ему от него уже никуда не деться; когда уже никуда не сбежишь, не убежишь, тогда начинаешь любить другого, хотя и знаешь, что этот, другой, будет предъявлять к тебе совершенно невозможные требования.
– Браво! – восклицает Сюзанна.
– Как это скучно, – говорит фрау Дорнзайф.
– Самые скучные возлюбленные – самые глубокие и долговечные, – говорю я.
– Это ж надо такое сказать, – вздыхает фрау Дорнзайф.
– Как это у тебя там было с любовью? – спрашивает Сюзанна. – Повтори-ка еще раз.
– Человек любит другого тогда, когда он перестает спасаться от этого, другого, бегством, хотя и подозревает, что ему будут выдвигаться невозможные условия.
– Требования, – уточнила Сюзанна.
– Что?
– …хотя ты и знаешь, что этот другой будет предъявлять к тебе совершенно невозможные требования, сказал ты, – говорит Сюзанна.
Вот уж не думал, что мое определение любви, которое мне самому представляется не стоящим ни малейшего внимания, найдет у Сюзанны такой живой отклик. Все, кроме Химмельсбаха, смотрят на меня. Надо бы промочить горло, чтобы выйти из состояния засушенности.
– Не могли бы вы пояснить свою мысль? – подает голос фрау Балькхаузен.
Я выдыхаю и одним глотком осушаю свой бокал.
– Любовь, – говорю я, – это когда перечеркиваются все твои прежние представления о любви, понимаете?
– Нет, – говорит фрау Дорнзайф.
– Не думаю, – говорю я, – что вам самой нравится испытывать такое отвращение по отношению к неприбранным мужчинам и деградировавшим личностям. Вам совершенно не хочется ненавидеть их, во всяком случае не всех и не всегда. Вам хочется найти хотя бы одного, который не будет вызывать у вас отвращения, и, если вам удастся найти когда-нибудь такого и полюбить его, вы полюбите и свое чувство вины, и будете любить его даже больше, чем…
– Что это вы такое говорите? – встревает фрау Дорнзайф. – Я совсем уже запуталась! Какое отношение любовь имеет к чувству вины?
– Самое непосредственное, – говорю я. – Потому что ваш избранник принадлежал прежде к числу тех, кого вы не принимали, и теперь вы, ввиду этого ничем не оправданного неприятия, неизбежно будете испытывать чувство вины по отношению к этой отвергнутой вами массе.
Господин Аухаймер, адвокат, работающий в той же конторе, что и Сюзанна, поднимает указательный палец и спрашивает:
– Вы имеете в виду вину в строго юридическом смысле или нашу общую вину, в ветхозаветном смысле, конституирующуюся как первородный грех?
– Да все равно, как вы назовете эту вину, – говорю я. – Речь идет о вине, которая незаметно накапливается, пока человек себе живет и полагает, что он ни в чем не виноват.
– А позвольте спросить, каковы, по вашему мнению, причины, приводящие к возникновению так называемого чувства вины?
– Всякий живой человек, – отвечаю я, – осуждает других людей, живущих вместе с ним, и это может продолжаться очень долго, десятилетия. В один прекрасный день мы начинаем понимать, что превратились в судей, то есть, иными словами, каждый отдельно взятый человек стал судьей. Чувство вины, которое неизбежно возникает в момент осознания такого положения вещей, переносится тогда на того единственного виноватого, которого мы оказываемся в состоянии полюбить. Вот и получается, что мы любим свою вину.
Сюзанна смотрит на меня сияющими глазами. Она в восторге оттого, что у нее в доме ведутся такие серьезные разговоры. Я не знаю, понимает ли она, что все это я затеял только ради нее. Думаю, что нет.
– Но большинство людей, – говорит господин Аухаймер, – совершенно не подозревают о существовании этой вины, они считают себя совершенно безвинными.
– В этом-то и ужас, – говорю я. – Вот почему нужно было бы ввести в университетские программы курс сравнительного виноведения.
– Что ввести? – спрашивает фрау Дорнзайф.
– Курс сравнительного виноведения, – повторяю я.
– Никогда о такой науке не слышал, – говорит господин Аухаимер.
– А вы и не могли слышать, потому что сравнительного виноведения не существует, – говорю я. – Пока во всяком случае.
Сюзанна поднимается и уходит на кухню. Она приносит новые порции запеченных персиков с кремом из маскарпоне.
– Что это я все болтаю и болтаю, никому слова не даю сказать! – говорю я.
– Нет-нет, говори, говори! Очень интересно! – восклицает Сюзанна.
Сюзанна подливает мне вина, садится на свое место и поворачивается ко мне всем телом.
– А к какой отрасли гуманитарных знаний должно относиться, с вашей точки зрения, сравнительное виноведение? К исторической науке? – спрашивает господин Аухаймер.
– В том числе, – отвечаю я. – Мы все живем в системах, которые изобретены не нами, они для нас чужие. Они чужие нам и чуждые потому, что в какой-то момент мы замечаем, что рано или поздно вина системы переходит на нас самих. Фашистская система порождает вину за фашизм, коммунистическая система порождает вину за коммунизм, капиталистическая система порождает вину за капитализм.
– Ах вот оно что! – восклицает господин Аухаймер. – Теперь я понял, что вы имеете в виду! Вы полагаете, что чувство вины возникает тогда, когда люди меняют системы?
– Нет, до этого в большинстве случаев дело не доходит, – говорю я как последний зануда, стремящийся к бессмысленной точности. – Это так же, как с любовью! Я имею в виду обычную вину систем, которая медленно прорастает в нас, пока мы живем себе в этих системах, полагая, что ни в чем не виноваты. Все политические системы хотят одного и того же – они хотят избавить мир от страданий и бед. Именно поэтому их нельзя считать политическими системами, это не политические системы, а сплошные фантазии, понимаете? Потому что нельзя хотеть на самом деле избавить мир от страданий!
– Ну а куда у вас опять подевалась вина? – спрашивает Аухаймер.
– Чувство вины возникает оттого, – говорю я, – что мы все это в принципе прекрасно знаем, но все равно бросаемся за тем, кто нам пообещает жизнь без страданий и бед.
