– Папе давно пора перестать вести себя так, словно его ничто не касается!
Я впервые слышала, чтобы Тома говорил о Месье таким жестким тоном. Словно тот его чем-то обидел.
Значит, дети все-таки узнали о том, что у матери есть любовник Что же, это, наверное, к лучшему. Значит, не я одна буду ее спасать. Тем более что я даже толком не знаю, от чего именно ее нужно спасать.
Катрин рассказала обо всем Оливье. Они плачут, сидя в тишине комнаты и крепко прижавшись друг к другу. Катрин страдает оттого, что стыдится своей реакции, к тому же ей очень страшно. Ей так хочется любить Оливье спокойной любовью, как прежде… Оливье страдает оттого, что боится. Боится этого психопата, боится за жизнь Катрин. Он только сейчас осознал, что душевное равновесие этой женщины, хрупкость которой поразила его с самого начала, держится буквально на волоске. Если за этот волосок потянуть слишком сильно, он порвется. И тогда даже волшебнику не спасти ее. Он думает о Тома и Виржини, о которых Катрин ему иногда рассказывает, думает о своей матери. Он бы не перенес, если бы с его матерью что-нибудь случилось. Он любит свою мать и Катрин с одинаковой страстью, так что даже не знает, кто он в большей степени – сын или любовник Он чувствует себя ребенком.
В этот раз они не занимались любовью. Оливье снова и снова просит Катрин описать ему ту гостиницу и комнату. И они снова и снова переживают во всех подробностях этот кошмар, ставший теперь их общим воспоминанием… Оливье кажется, что он тоже сидел на той кровати с покрывалом в розово-голубых цветочках в тон ширме… Ему тоже было холодно, и он, как она, встал, чтобы закрыть дверь на ключ, боясь, что его изнасилуют или сфотографируют… Дожидаться неведомой угрозы в незнакомой пустой комнате, лежа полуголой на кровати – разве это не унизительнее, чем подчиняться требованиям незнакомца?
Он чувствует, что Катрин смертельно оскорблена тем, что ей пришлось раздеться и ждать, замирая от страха, этого незнакомца, который так и не пришел. Оливье смотрит на нее с нежностью и состраданием. И это она, которая всего пару месяцев назад была такой надменной! Не слишком ли высокую цену ей приходится платить за наслаждение? Их любовь словно проклята. А сами они как любовники из романа! В глубине души Оливье уже почти смирился с позором. На него накатывает меланхолия, знакомая всем романтическим героям. Как приятно иногда страдать вдвоем… Обессилев от печали, Катрин и Оливье впервые засыпают в объятиях друг друга с одинаковым предчувствием того, что их любовь не выдержит этого мучительного испытания.
17
ЖЕЛАЯ скоротать время в ожидании хозяйки, Анриетта пошла в «Бон Марше».[4]В последний раз она была тут больше тридцати лет назад. Как говорят, «я не очень люблю левый берег».[5]Боже, как тут все изменилось! В мое время сюда ходили за покупками только пожилые сестры милосердия. Да еще, пожалуй, девушки из лицея имени Виктора Дюруи, покупавшие здесь принадлежности для уроков шитья… А теперь я совершенно запуталась – ни одного знакомого уголка… Правда, Мадам говорила, что здесь стало, как в «Саксе» на Пятой Авеню… Но я всего лишь повторяю то, что она мне сказала, так как не знаю ни «Сакс», ни Пятой Авеню… Хотя Мадам тоже ни разу не была в Нью-Йорке, но она часто повторяет, что говорят люди, которые следят за модой, а те повторяют еще чьи-нибудь слова!.. Впрочем, это так, маленькое отступление… Прогулка по «Бон Марше» помогла мне немного развеяться! К тому же на углу оказалась довольно большая кондитерская, где я купила сладостей для Мадам и детей. А себе – соленый хлебец с беконом. Кстати, очень вкусный, я проглотила его в один присест. В нашей булочной такого не делают. Потом я пошла забрать почту Мадам из ее магазина и занесла чеки за прошлую субботу в банк – она меня об этом попросила. Она отдала мне их, перед тем как пойти сами знаете к кому. В банке операционист как-то странно посмотрел на меня. Потом спросил, не заболела ли Мадам. Тоже мне! Что он себе позволяет?!
Вернувшись домой к пяти часам вечера, Катрин выглядит немного успокоившейся. Анриетта оставила почту на кухонном столе и принесла Катрин поднос с едой прямо в кровать. Потом она убирается в комнате хозяйки, проветривает и моет ванную. Катрин нравится чувствовать у себя на лице мягкие лучи солнца. Она вспоминает нежность Оливье, который за несколько часов сумел приглушить ее тревогу. Она наконец соглашается поесть пармской ветчины с зеленым салатом, которые приготовила Виржини.
Пока Анриетты не было дома, Виржини с Тома занимались ужином, состоявшим в основном из мясного ассорти. Дети очень обрадовались, увидев, что матери наконец-то стало лучше. Они поочередно заходят к ней в комнату, и, когда Виржини приносит обратно поднос с пустыми тарелками, на ее лице сияет улыбка. Тома сменяет ее у постели матери. Но когда они с Анриеттой возвращаются на кухню, то неожиданно застают Виржини в слезах. Лицо ее перекошено от ненависти и с трудом сдерживаемой ярости.
– Что стряслось с нашей куколкой? – спрашивает Анриетта. – Надеюсь, ты не пересолила салат? Папа не любит, когда кладут слишком много соли!
– Перестань разговаривать со мной, как с ребенком! Я тебе не куколка! – пронзительно кричит Виржини и выбегает, громко хлопнув дверью.
– Ну и денек! Ты случайно не знаешь, что с твоей сестрой? – Анриетта поворачивается к Тома, но тут ее взгляд падает на оставленную на столе стопку писем.
– Положи на место! – резко произносит она, заметив, что в одной руке Тома держит открытый конверт, а в другой – листок бумаги, содержание которого он внимательно изучает. – Тебя это не касается!
– Я не совсем в этом уверен… Ты хоть знаешь, что делаешь, Анриетта?
– Я выполняю свой долг! Марш отсюда! – заявляет Анриетта безапелляционным тоном, который всегда действовал на детей сильнее, чем увещания матери. Тома с обидой смотрит на нее и выходит, опустив голову, словно ребенок, которого только что наказали.
Мне хотелось остаться наедине со своей печалью. Я говорила с ним, как с маленьким ребенком… Я вложила листок в конверт, даже не посмотрев, что там написано, и сунула письма из магазина Мадам в карман фартука. Конечно, мне стоило бы прочесть то письмо, но это выше моих сил – я никогда не рылась в вещах Мадам. Для меня это недопустимо! Насколько я привыкла всегда держать ушки на макушке, настолько и глаза – закрытыми. Себя не переделаешь. Три поколения гувернанток в услужении у благородных семей! Но то письмо до сих пор не дает мне покоя. Я не могу себе этого простить. Бог свидетель, мною двигали только лучшие чувства!
На следующее утро Катрин с жадностью набрасывается на завтрак – она очень проголодалась. Анриетта улыбается, не сводя с нее радостного взгляда. Она приготовила для хозяйки свежевыжатый апельсиновый сок и поджарила хлебцы с изюмом, купленные накануне в «Бон Марше», к которым положила конфитюра из лепестков роз и кедровых орешков. Все это она принесла в спальню Катрин на серебряном подносе, где также стояли серебряные чайничек и сахарница, которые она доставала лишь по особым случаям.
